СквозьК... - Нарбикова Валерия - Страница 9

Пушкинист( высовываясь из гроба). И вообще не нужно никаких художеств. Надо просто писать правду. Прав Пастернак. Стих – это куб дымящейся совести и ничего более.

Я. Согласен, но почему именно куб, а не спираль, или шар, или вообще лента Мебиуса?

Пушкинист. Формалист вы неисправимый. Правильно КГБ вас отстранило. Но я был против, в протоколе записано ( закрывает крышку гроба изнутри, оттуда доносится голос).

Я помню чудное мгновенье,

передо мной явилась ты,

как мимолетное виденье,

как гений…

Я. Заседание парткома, где якобы решалась моя судьба, я, беспартийный, благополучно проспал. Не от повышенной смелости, а просто проспал и все.

Ректор. Может, не будем рассматривать вопрос о Константине Александровиче в его отсутствие?

Лев Ошанин. Нет, почему же? Согласно уставу дела членов партии должны рассматриваться в их присутствии. А Константин Александрович беспартийный, стало быть, имеем право рассматривать.

Радио. Передаем «Марш демократической молодежи мира» на слова Льва Ошанина.

Люди молодые,

 всех народов и разных наречий,

Сердцем и душою

мы стремимся друг другу навстречу.

Цель наша – правду отстоять,

Мир для людей,

Чтоб увидала каждая мать

Счастье своих детей.

----------------------------------------------------------------------------------------------------

В окруженье умеренно вянущих роз

обмирает в рыданиях лето

Гаснет радужный крест стрекозы

где Христос

пригвождается бликами света

Поднимается радужный крест из стрекоз

пригвождается к Господу взор

распинается радужно-светлый Христос

на скрещении моря и гор

Крест из моря-горы

Крест из моря-небес

Солнце-лунный мерцающий крест

крест из ночи и дня сквозь тебя и меня

двух друг в друга врастающих чресл

Константин Кедров «Крест стрекозы»

------------------------------------------------------------------------------------------------------

ЕЛЕНА КАЦЮБА

Я слышала

Я слышала, что некоторые садятся за стол и пишут стихи. Работают. Ну, не знаю. Ведь стихи – это состояние. А какое состояние у человека, сидящего за письменным столом и пишущего стихи? Что он сидит за письменным столом и пишет стихи? Сочиняет. Это все равно, что ловить бабочке на балконе. Может, какая и залетит. Стихи сочинять невозможно. Они возникают и запоминаются, когда им самим захочется. Просто надо уловить момент и записать, чтобы не исчезли. Игорь Холин настойчиво твердил, что в стихах должно чувствоваться время. Значит, у его стихов было свое время. У моих стихотворных текстов времени нет.

Высказывание Тютчева «мысль изреченная есть ложь» не корректно. Ведь мысль – это то, что сформировано словесно. Пока она не высказана, не изречена – превращена в речь, она и не мысль вовсе, а ощущение. А вот чувство, выраженное напрямую, пересказанное, нередко звучит фальшиво, как будто с чужого голоса.

Иногда впечатление, переживание очень долго ждет своей формы, чтобы превратится в слово. Однажды, еще школьницей, я ехала зимой в холодном троллейбусе. Сзади, прижатые толпой к замерзшему окну, стояли девушка и парень, молча смотрели друг на друга. Потом она подняла руку и теплым пальцем на ледяном окне вывела: Ю – Ю. Ну, как Татьяна Ларина, «на отуманенном стекле заветный вензель…» Прошло больше 20-ти лет, прежде чем это «Ю – Ю» вдруг проявилось в моем собственном в тексте. Не в промерзшем насквозь троллейбусе, а в теплом морском прибое.

… «Нет!» – оглушающе крикнет волна.

«Да…» – отзовется у самого дна

себе самой.

Ты не заметишь,

как променяешь,

ты променяешь! –

всю веру мира

на эту игру с волной.

В слове ЛЮБЛЮ

     две гласных Ю

и ни одной другой.

В 1983 году мы с Костей провели лето в Малеевке, в Доме творчества. В солнечную погоду мы плавали на лодке по пруду, над которым летали стрекозы. А в прозрачной воде медленные улитки сплетались в шевелящиеся гирлянды. Костя написал поэму «Заинька и Настасья» прямо сразу, в те же дни. А у меня прошло лет пять, когда вдруг всплыл из непонятных глубин текст, состоящий из тех же самых «первоатомов», но совершенно другой. О = зеро

Улитка вне… чего?

Улитка вне себя?

Едва ли

когда бы свой каркас

собою вы назвали.

Улитка вне… вне черепа,

как любопытный мозг,

ловя лучи в себя насквозь.

Улитка вне небес?

Как небо вне воды,

как музыка – везде.

а нотный стан ей старт.

Ночной озерный лак роялен,

реален

плеск и шелест в нем,

но днем

иные ноты:

до ос, и т-ре-ск стрекоз,

и водяных жуков лихое ралли

на отраженьях облаков.

Улитка – ключ,

которым заперт мир внутри спирали,

улитка вне времен,

улитка – воин,

рогатый страж

бездонного ноля.

Однажды мы зашли к Лере. Она писала новый роман. На белом круглом столе лежали желтоватые листы бумаги, покрытые строчками, выведенные простым серым карандашом. На полу лежал сияющий прямоугольник окна, перекошенный солнцем в параллелограмм. Пока мы разговаривали, я машинально просмотрела несколько листов, не вникая, и за разговором на таком же листе карандашом написала текст: Караван

Ш-у-у-у-у песка

Ш-о-о-о-о шага

Оса солнца

Хо-о-о-о-о горбов

О-о-о-о-х следов

Скольженье верблюда в игольное ухо луча

шатают челюсть перевесом губы горбы

горизонт изогнут шеей

дорога между ушей

колокольчик клокочет

в черепе света

дыры тьмы

зрачка узор

стелет ковер

песчинка к песчинке

Пузырек слюны  –

зеркальный шарик

летает лопается

оставляя кружок – кольцо

наискосок

тень через лицо

Какое это имело отношение к тому, что писала Лера, и какой именно это был роман, я не знаю. Словно луч преломился во множестве призм и эеркал и принес издалека неожиданное отраженье. Вот так же и происходило наше общение. Впечатления были общие, но мы сами, как призмы, преломляли их по-своему.

Когда у Леры начинались сложности в семейной жизни, она перебиралась к маме, прихватив кофемолку. Так и курсировала туда – сюда. Старенькая кофемолка, включенная в сеть, гремела и подпрыгивала. А Лера сказала:

– Моя поджелудочная железа кричит:  «Сейчас меня снова обольют кофе!»

Потом я с удивлением обнаружила следы все этого в своем тексте:

Ожог

Коричневый Будда  в стеклянном столбе

улыбается прямо в сердце тебе.

Бездна,

бархат,

базука,

бизоны,

бум-бум-бум.

Утренний душа шум

она спешила сменить

на шелест бразильских зерен.

Ты видел –

кофейный монстр,

целовал ее в губы, горло

и всю изнутри.

Трижды блюдце перевернулось,

разломилось на две луны,

когда она улетала в форточку

верхом на кофейной мельнице

по ночному смеясь.

Ты не умер,

просто прошел языком по линии жизни,

напрочь сожженной

на полигоне ладони.

В середине 80-х мы часто смотрели спектакль по пьесе Ионеско «Стулья». Его ставил и играл актер Зайцев на разных площадках по всей Москве. Билеты распространялись через друзей и знакомых. Периодически кто-нибудь звонил и спрашивал: «Хотите посмотреть «Стулья» Ионеско?» Мы всегда хотели и всей компанией ехали в очередной клуб или Дворец культуры на очередную окраину. Спектакль шел без всяких декораций, на сцене ни одного стула, актеров двое: Зайцев и его партнерша. Хотя нет, в самом финале появлялся еще один актер. Но возникало ощущение, что на сцене полно народу, а стульями забито абсолютно все пространство зала. В результате у Кости возникла поэма «Венский стул». А на Галиных картинах стулья стали жить своей таинственной жизнью, устраиваясь по-своему и умножаясь-размножаясь  только им известным способом. Короче, стулья стали членами семьи, реагируя скрипом и потрескиваниями на слова и эмоции сидящих на них людей. Самые чувствительные иногда не выдерживали. Однажды художник Дима Шевионков, сидя посреди комнаты, как-то очень уж язвительно пошутил. Стул тут же распластался под ним, и Дима оказался лежащим на полу, как бы на носилках. Второй случай был еще более выразительный.  Мы устроили у себя на Артековской домашнюю презентацию книги «Поэтический космос». Среди гостей был писатель Юрий Мамлеев. Журчал общий нейтральный разговор, и как-то прорезалась тема Израиля, тогда все еще экзотическая. Вдруг на слове «Магендовид» раздался страшный треск – Мамлеев приземлился на пол, а по всей комнате разлетелись обломки складного стула.