Иафет в поисках отца - Марриет Фредерик - Страница 4

• Предыдущая
• 4/80
• Следующая

— Ты, верно, брал в какой-нибудь другой аптеке, — заметил Брукс, — не ошибаешься ли?

— Какая ошибка! Видно, вы ошиблись пластырем. Разве я не помню, что получил от мальчика в этой лавке.

— Никто не продает здесь без меня.

Ирландец был удивлен, он осматривался кругом.

— Ну, если это не та лавка, так, по крайней мере, родная ее сестра.

— Тимофей! — закричал Брукс.

— В той лавке был тоже какой-то Тимофей, потому что я слышал, как один мальчик звал другого этим же именем. Впрочем, все равно, если пластырь содрал с меня кожу, зато вылечил. Итак, прощайте, аптекарь.

Когда ирландец ушел, мы вышли из нашего убежища, и Брукс спросил меня:

— Иафет, продавали вы пластырь ирландцу?

— Да; разве вы не помните, в прошлую субботу я вам отдал шиллинг?

— Помню; да чего он у вас спрашивал?

— Он требовал пластырь от lumbago, а я дал ему нарывной.

Я посмотрел на Тимофея и засмеялся. — Не делайте в другой раз этих штук, — сказал Брукс — Я вижу, в чем дело. Это шутки для вас, а не для него.

Брукс думал, что мы из шалости это сделали. Он читал нам очень долго мораль и грозил пожаловаться Кофагусу, если мы сделаем это впредь.

Так прошла наша гроза, сделавшая меня на будущее очень осторожным, и так как я с каждым днем приобретал более познаний в лекарствах, то и мог в скором времени сам их составлять на все требования, и менее, нежели через полтора года, я приготовлял уже все по рецептам. К концу этого времени Брукс отошел от нас; на меня были возложены все его занятия, и я старался во всем угождать Кофагусу.

Теперь, когда я приобрел уже некоторое повышенно, надобно читателю дать понятие о моей наружности, о которой я до сих пор не упомянул.

Мне минуло тогда пятнадцать лет. Я был тонок, высок не по летам, приятной наружности; имел большие блестящие глаза, орлиный нос, высокий лоб и черные волосы — вот черты моей особы. Вообще я был милый мальчик с маленькими белыми зубами, с ямочками на щеках и красивым личиком; но, подобно всем аптекарям, я не имел взгляда премудрости, или по крайней мере самонадеянности, который так обыкновенен в свете. Лоб мой был совершенно бел и нежен, кудри зачесаны назад и с такою тщательностью, как только можно было зачесать волосы. Особа, обладающая описанными принадлежностями, делала все по предназначенной мере и правилам. Длинными пальцами я сворачивал пакеты с такой задумчивой важностью, как будто бы министр, только что подавший необъяснимый протокол; а по ловкости, с которой я переливал жидкости из одной склянки в другую, можно было бы меня почесть за королевского доктора.

Во время скучных занятий передо мной на конторке всегда лежала книга, но не роман и не восторженное поэтическое сочинение, а обыкновенная медицинская или аптекарская, усеянная на каждой строке греческими и латинскими словами. Все это придавало мне настоящую докторскую важность.

Таков был ваш покорный слуга во время произведения своего в раздаватели жизни и смерти. Поэтому читатель не удивится, если я был замечаем всеми, кто приходил советоваться или говорить с Кофагусом, и знакомые его даже спрашивали обо мне: откуда я и кто мой отец.

— Отец? — отвечал обыкновенно Кофагус, когда они входили в заднюю комнату, чтобы я не слышал их разговора. — Отец?.. Гм… не могу сказать… любовь… тайна… найденное дитя, воспитательный дом… и так далее.

Нередко повторение подобных вопросов заставляло меня размышлять о моем происхождении, о котором я и забыл бы, ведя счастливую и беззаботную жизнь. Ложась спать, я припоминал все узнанное от смотрителя воспитательного дома. Бумага, найденная в корзине, была отдана мне, и я так часто ее перечитывал, что знал наизусть и помнил, что я — законнорожденный. Сумма денег, оставленная со мною, доказывала, что виновники появления моего в свет при моем рождении не были бедны. Это увеличивало во мне желание открыть моих родителей. Я был тогда уже довольно взросл и вступал в самый романтический период жизни; о, сколько промелькнуло тогда несообразных и странных мыслей в моей голове. Иногда мне казалось, что если я и не княжеского происхождения, то по крайней мере дворянского, и что водители мои имели особенные причины быть скрытными. В другой раз… но для чего рассказывать все нелепости и возвышенные замки, которыми я был занят. Все мои мечты исчезли бы наконец и оставили бы меня в горестной безнадежности, если бы Кофагус не ободрял меня словами: «Хороший мальчик, очень хороший мальчик не нуждается в отце». Но он ошибался, мне нужен был отец, и каждый день эта нужда делалась более чувствительной, и я беспрестанно повторял себе: «Кто мой отец?».

Когда Брукс нас оставил, то мы с Тимофеем имели еще более случаев продолжать наши денежные обороты. Но, исключая похищения у Кофагуса, мне вскоре представился случай делать еще большие и скорейшие приобретения. Между тем я приобретал все более и более познаний, читая всякий вечер хирургичские и медицинские книги, которые давал мне Кофагус, объясняя в них то, о чем я его спрашивал. Таким образом я вскоре по-лучил достаточные сведения о моей должности. Кофагус выучил меня также пускать кровь, показав сначала, как перерезывать толстые жилы на капустных листах, а когда уверился в легкости моей руки и в верности глаза, то позволил мне пустить кровь из своей собственной руки.

— Хорошо, — говорил Тимофей, видя мои новые успехи, — я слышал, что нельзя добыть крови из репы, а тебе так удалась проба и над капустой. Я позволяю тебе, Иафет, практиковаться над моей рукой, сколько угодно с условием платить за каждое кровопускание по два пенса.

Я согласился на его предложение и, режа жилы Тимофея, достиг наконец совершенства. Надобно притом сказать, что несмотря на мои занятия, желание узнать родителей с каждым днем увеличивалось, чему еще более способствовала книга, данная мне Кофагусом. Это была диссертация о человеческом поведении, симпатиях, антипатиях, объясняющая, каким образом черты лица и разные оригинальности передаются от одного поколения к другому. Эта же книга говорила, что нос есть такая черта лица, которая вернее всех переходит от отца к сыну, а так как у меня был орлиный нос, то можете вообразить, с каким вниманием я рассматривал себя и лица всех, кого только встречал, прочитав эту знаменитую книгу.

Если я видел мужское лицо с носом, который казался мне похожим на мой, меня удивляло сходство, и я уже думал, что это отец мой. Беспрестанное присутствие этой мысли сделало меня наблюдательным мечтателем, и я тысячу раз говорил об этом Тимофею, который был поверенным моих мыслей и другом моего сердца, что он, я думаю по справедливости, посылал отца моего к черту.

Наша лавка была хорошо снабжена всем внешним блеском, которым обыкновенно украшают дома, доставляющие помощь всем болезням, недугам и даже смерти. Так как дом наш находился на самом проезжем месте, то прохожие обыкновенно останавливались посмотреть на нашу лавку, а мальчишки в изорванных платьях любовались пестрой выставкой.

В числе любующихся и проходящих мимо была женщина, которая повторяла свои прогулки раза по три-четыре в сутки. Ей было лет около сорока, но она всегда Держалась прямо, имела что-то решительное в своей почти мужской походке, и, несмотря на рост, формы ее и развязность в движениях были совершенно женские. Когда она устремляла на меня свои глаза, взор ее блистал какой-то дикостью и поневоле оставлял неприятное впечатление, но вместе с тем так меня очаровывал, что часто рука моя, державшая бумагу с порошком, оставалась неподвижной. Из наблюдений наших мы заметили, что шаг ее в продолжение дня был не всегда одинаков, именно: проходя обыкновенно в последний раз возле нашей лавки, около пяти часов после обеда, она ходила гораздо скорее, и походка ее была неровная, и взор проницательнее. Прогулки ее доставляли Тимофею большое удовольствие, он строил ей гримасы и называл сумасшедшей. Однажды вечером, когда мы ждали ее в последний раз, вдруг она вошла в нашу лавку. Внезапное посещение ее чрезвычайно нас удивило, так что Тимофей со страху перескочил через конторку и прижался ко мне, а я от лихорадочного холода щелкал зубами. Взгляд ее был дик по обыкновению, но мне казалось, что он не выражал сумасшествия, и я сейчас же опомнился и велел Тимофею подать стул, прося позволения узнать, чем я могу быть ей полезен. Тимофей обошел конторку, подвинул к ней стул и с поспешностью отправился опять на прежнее свое место.

• Предыдущая
• 4/80
• Следующая