Браконьер - Марриет Фредерик - Страница 14

• Предыдущая
• 14/51
• Следующая

— Скажи, приятель, она теперь в Петербурге?

— Надо полагать. А для чего ты спрашиваешь?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Вот что, Максимыч: я догадываюсь, что твой барин в Петербург-то приехал из-за этой самой княжны. Скажи мне правду. Я уверен, что оно так и есть.

— Значит, тебе известно больше, чем мне. Я знаю только, что мой барин встретил княжну в Комберлэнде, и что он находит ее красавицей.

— Виляешь ты, Максимыч.

— Если б я мог тебе верить, если б я знал, что ты нас не предашь, не изменишь нам…

— Вот тебе крест! Доверься мне, буду служить твоему барину верой и правдой.

— Ну, хорошо. Барин, действительно, влюбился в княжну, и она в него, кажется, тоже. Из-за этого мы и приехали.

— Прекрасно. Я так и скажу в тайной полиции, а затем буду служить вам с барином верой и правдой.

— Неужели ты все расскажешь теперь в тайной полиции? — спросил Мэк-Шэн.

— Имени княжны, конечно, не назову, а скажу, что англичанин приехал просто по своим любовным делам.

— Послушай, Дмитрий, шампанское мне надоело, а пить все еще хочется. Добудь-ка бутылочку бургонского. Да не таращи так глаза, повторяю же, капитан ничего не скажет. За подобное он меня никогда не забранит.

— Что за милый барин у тебя! — сказал Дмитрий, которого от двух первых бутылок уже начало разбирать. — Вот славный-то!

Откупорили третью бутылку. Мэк-Шэн продолжал:

— Расскажи теперь, дружище Дмитрий, все, что ты знаешь про княжну. Кто она такая?

— Она дочь умершего князя Чарторинского и состоит как бы под опекой самого государя императора. Она наследница всех родовых отцовских имений, за исключением одного, отказанного по завещанию одной варшавской больнице. Говорят, что царь сватает ее за одного генерала. Она при государыне фрейлиной и живет во дворце.

— Ее оттуда и не достанешь, — согласился Дмитрий.

— Фью! — посвистал Мэк-Шэн.

— Трудновато будет, это верно,

— Он ее непременно увезет все-таки, вот увидишь.

Где он может с ней встретиться?

— Так, чтобы поговорить наедине? Разве только на бале, во время танцев. Больше негде, Максимыч, она-то его любит. Есть признаки.

— Пусть он доверится мне, а я буду служить ему верой и правдой. Видит Бог, не сфальшивлю.

— Ты хороший малый, умный, добрый и честный, — сказал Мэк-Шэн. — Допьем же бутылку-то, да я пойду спать: смерть, как хочется. И здоровую же задам я сегодня высыпку, не в обиду будь сказано здешним блохам.

Проснувшись на другое утро, Мэк-Шэн припомнил свой разговор с Дмитрием и стал бояться, не наговорил ли он лишнего, и стоило ли вообще пускаться с курьером в интимные разговоры. Он утешил себя тем, что не сказал курьеру определенно, что О’Донагю и княжна влюблены друг в друга, а только высказал свое личное предположение. Во всяком случае он сознался во всем О’Донагю и спросил, что он думает об его поступке.

О’Донагю подумал несколько времени и ответил:

— Не знаю, как вам сказать, Мэк-Шэн, хорошо или дурно вы сделали. Может быть, все к лучшему. Во всяком случае нам понадобился бы, в конце концов, кто-нибудь из полиции, а он, как видно, малый довольно порядочный.

— Он не стал бы нам говорить, что служит в тайной полиции, если бы собирался учинить нам пакость, — сказал Мэк-Шэн.

— Совершенно верно, и я прихожу, в общем, к заключению, что вы сделали вовсе не дурно. Завтра я представляюсь ко двору и, быть может, увижу ее там.

— А что мне сказать Дмитрию?

— Ничего пока не говорите. Или нет, скажите, что когда вы упомянули ее имя, то я сказал, что увижу ее, вероятно, во дворце.

— Хорошо. Так я и скажу и оставлю вопрос пока открытым.

На другой день О’Донагю, в полной парадной форме, подъехал к дому английского посольства, чтобы ехать вместе с послом в Аничковский дворец представляется императору. Принят он был весьма милостиво, император подошел к нему, когда он стоял в кругу других представлявшихся, и задал несколько вопросов: как здоровье его королевского высочества главнокомандующего, давно ли О’Донагю служит, почему в отставке и т. д. Потом его величество сказал, что императрица будет рада его видеть, наконец, осведомился, долго ли он думает пробыть в Петербурге, и после всего этого О’Донагю был милостиво отпущен.

С сильно бьющимся сердцем пошел О’Донагю за послом на половину императрицы. Ждать ему пришлось недолго: минут через пять распахнулись двери, и в комнату вошла императрица в сопровождении камергера и дежурных статс-дам и фрейлин. Во время представления О’Донагю видел перед собой только одну императрицу. Поцеловав руку и ответив на несколько милостиво заданных вопросов, он отошел в сторону, чтобы пропустить следующего представляющегося, и тут в первый раз взглянул на группу дам, окружавших императрицу. Все они были ему незнакомы, потом он увидал и княжну Чарторинскую, которая разговаривала с другой фрейлиной и смеялась. Но вот она обернулась, и глаза их встретились. Княжна узнала его сразу, отвернулась и схватилась рукой за грудь, как будто ей вдруг стало трудно дышать. Скоро, однако, она оправилась и повернулась опять к нему лицом. О’Донагю поймал ее взгляд и убедился, что ему рады. Через десять минут посол подозвал его к себе, и они оба уехали из дворца.

— Я ее видел, — сказал О’Донагю майору. — Она еще больше похорошела, и я еще больше влюбился. Что теперь я буду делать?

— Да, вот именно. Это большой вопрос, — отвечал Мэк-Шэн. — Сказать ли Дмитрию или промолчать? Я обдумаю все это, когда вы уедете на обед к послу.

— Я на обед не могу ехать, Мэк-Шэн. Напишу извинение.

— Вот как на вас это действует! А у меня, наоборот, аппетит всегда особенно разыгрывался, когда я бывал влюблен.

— Как жаль, что она княжна, — сказал О’Донагю, бросаясь на диван.

— Это не так важно, О’Донагю. Вы послушали бы, что говорит Дмитрий. По его словам здесь титулы ровно ничего не значит, а только чины, в особенности военные. Вот если б она была не княжна, а генерал, тогда так.

— Она ангел, — сказал со вздохом О’Донагю.

— Это опять же чин небесный, он одинаково не имеет большого значения в Петербурге, — возразил Мэк-Шэн. — Впрочем, Дмитрий мне рассказывал, что у них будто бы имеются, кроме генералов военных, еще какие-то штатские генералы. Только я все никак не могу уяснить себе, черт возьми, что это за птицы такие и для чего они могут быть нужны.

— Что я буду делать? — сказал О’Донагю, вставая и собираясь писать письмо послу.

— Отобедаете, выпьете бутылочку шампанского, и тогда я подробно с вами переговорю обо всем. Давайте сюда ваше письмо, я заодно пошлю Дмитрия отнести его по адресу и закажу вас обед.

Совет Мэк-Шэна был не дурен. О’Донагю последовал ему и, пообедавши, уселся рядом с ним у камина. Вдруг в дверь кто-то постучался. Мэк-Шэн пошел узнать, кто это, и вернулся, улыбаясь.

— Там какой-то карлик стоит — такой крошечный, что голубь, сидя у него на плече, мог бы клевать зерна у него на сапоге. И очень важно себя держит. Говорит, что может отдать письмо только вам лично, в собственные руки. Впустить его?

— Конечно, — отвечал О’Донагю.

Карлики в Петербурге были в то время в большой моде. В каждом барском доме считалось необходимым держать по крайней мере одного, если уж не двоих или троих. С ними обращались лучше, чем с остальной прислугой, среди которой они занимали привилегированное положение. Один из таких недоростков и вошел в комнату, одетый турком, в чалме и очень важный с виду, что особенно было смешно при таком крошечном росте. Собой он был прехорошенький и хорошо сложен. На очень порядочном французском языке он осведомился, действительно ли он видит перед собой капитана О’Донагю. Получив утвердительный ответ, он подал капитану маленькую записочку и сел на диван со всею вольностью балованного слуги.

О’Донагю распечатал записочку и прочитал:

«Пишу для того, чтобы сказать вам, как я довольна, что вы исполнили свое обещание. Вскоре я уведомлю вам, как только сама узнаю, где нам можно встретиться, а до тех пор будьте осторожны. Подателю письма можете верить вполне, это мой крепостной человек, вполне мне преданный. Ч.»

• Предыдущая
• 14/51
• Следующая