Приключения Альберта Козлова - Демиденко Михаил Иванович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/83
• Следующая

Я показал украдкой брату кулак, чтоб не выдавал, не рассказывал о моем кураже на проводах.

Открыли банку с американской свиной тушенкой. Вкуснота! Мазали тушенку, как масло, на ломти хлеба. Ее даже не обязательно было разогревать.

Света не зажгли. В хате по углам скапливалась темнота. За окном буянил закат — завтрашний день, по примерам, обещал выдаться ветреным.

— Ешьте, угощайтесь, наливайте чаю, сахару берите. Каждому по куску, — хлебосольничала тетя Клара. И добавила вкрадчиво: — У вас теперь будет свой паек.

Я жевал угощенье, хлебал морковный чай внакладку…

«Теперь она военная, — соображал я. — Теперь она будет жить в казармах, как все военные. Сказала про паек… Кто его нам даст? За что? Паек задарма не дают».

— Три банки тушенки и полкулька яичного порошка оставим хозяйке. Она кормила вас. Как-то рассчитаться следует. Неудобно без ответа. Груня последним делилась.

— Уходим, значит, отсюда? На новую квартиру?

— Уходим.

— Куда уходим?

— Потом скажу. Ешьте, ешьте, мальчики. Когда найдется ваша мама, Надежда Сидоровна… Пока я в ответе за вас. Надежда Сидоровна жива, обязательно жива. Потерялась, случается на войне. Наверное, осталась по ту сторону фронта. Я постараюсь ее найти там, разыскать.

— Как там? Там же немец.

— Разве я сказала: «Там»? Это вам показалось. Я хотела сказать… Для чего живет человек на земле?.. Скажите мне…

Она заговорила не о том, что ее волновало, о чем болела душа, говорила для отвода глаз, громко и важно.

— Человек рожден, — разглагольствовала тетя Клара и заламывала руки так, что пальцы похрустывали, — чтоб работать, чтоб дети, чтоб человек и его дети были счастливыми. Война — скотство. На войне убивают друг друга. Человек совсем недавно приобрел человеческое. Он слишком мало прожил в обществе, чтоб это стало инстинктом. В такие дни, как теперь… Может всякое… Растеряете человеческое, доброе, и в вас проснется, что было заложено в человеке до того, как он объединился в общество, — звериный инстинкт. Гитлер проиграет войну, его убьют, как гадину, неотвратимо, но он останется победителем, если разрушит в вас человека… Вы обязаны сдать экзамен на человека.

Раньше, в Воронеже, когда она начинала рассуждать в подобном же духе, батька говорил: «Гимназистка… хлебом не корми, дай поговорить о высоких материях. А спроси, чем отличается Первый Интернационал от Третьего, не скажет. Нет классового чутья…»

— Кто называется мужчиной? — продолжала с пафосом тетя Клара. — Есть у Лермонтова поэма «Демон». Демон — это мужчина. Я так думаю. Бог — слишком капризный, завистливый и неискренний. В нем слишком много от женщины. Демон открыто говорил о том, что думал. За гордость бог и сослал его в преисподнюю, потому что бог любит подхалимов. Демон никогда бы не напился, как ты, Алик. Скорее бог напился бы, ревел, рвал на себе рубашку и унизительно просил пожалеть его. В то же время он затаил бы злобу на тех, кто видел его скотство…

Оказывается, она знала о моем кураже — кто-то успел донести, какая-нибудь деревенская кумушка. Рогдай зря докладывал. Почему он любит ябедничать, как девчонка? Я никогда не говорил ничего о нем, выручал, не выдавал его, хоть щипцами меня пытай.

И еще я понял, что тетя Клара не решается сказать, куда будем переезжать. Почему? Конечно, теперь она не имеет права быть с нами — ее взяли в армию, значит…

Значит, нас отправят в детский дом. От этой мысли у меня похолодело внутри, я застыл, как паралитик, с куском хлеба в руках.

«Точно! — работала мысль. — В детдом упекут. Куда же больше? Нет… Нет! В детдом я не поеду. Я убегу. Обязательно дам деру. Проберусь в Воронеж. Через линию фронта просочусь и найду маму в городе. Рогдай как хочет. Захочет — поедет со мной, струсит — пусть остается в детдоме».

И еще я подумал: «Рогдай, какой он? Трус или смелый? Кто он, мой брат? Предатель, доносчик или надежный товарищ?» Ответа я не знал.

— Мы расстаемся, — сказала тетя Клара. Она помолчала и добавила с трудом: — Да, расстаемся… Вы будете без меня.

— Понятно, — сказал я. — Конечно, чужие мы тебе…

— Не говори так! — вздрогнула она и закрыла лицо руками. — Пожалейте меня! Ешьте, мальчики, ешьте! Я получила приказ… Я не могу без вас.

И она заплакала.

Мы молчали.

— Приказ получила. Я теперь сержант, вот поглядите, сержант. Я буду писать. Вы будете у хороших людей. В надежном месте. Мне придется на некоторое время уехать. На учебу. Поэтому…

— В детдом повезут?

— Нет!

— А куда?

— На аэродроме будете жить.

— На каком аэродроме?

— За школой… Знаете, в лесу, где запретная зона?

— Разве там аэродром? Где козу подстрелили?

— Да… Он пока не действует. Я попросила командование. Сказала, что вы мои родственники, племянники. Мне дали согласие. Вещи я собрала. Сложила в рюкзак. Вас будут кормить. Дадут паек. В наши дни это очень много значит. Я вернусь скоро. Обязательно вернусь. У меня больше никого нет, кроме вас. Не смотрите на меня так, пожалейте!.. Я не могу взять вас с собой. Такой приказ.

— Не все ли равно, где жить, — беззаботно отозвался Рогдай, — будем воспитанниками, правда? Ура!

— Да, да…

Брата не испугало будущее. Он легко и бездумно принял весть о том, что нам предстоит стать воспитанниками воинской части, расстаться с тетей Кларой. Вообще-то наш батька когда-то тоже был воспитанникам 14-й кавдивизии Первой Конной армии Буденного. В гражданскую войну. Он много рассказывал о походах, боях на Северном, Кавказе, в районе Кисловодска. Мы завидовали ему. Так что попадаем мы в воинскую часть, так сказать, по семейной традиции.

Может быть, я боюсь перемен, боюсь стать воспитанником? Боюсь армии?

Нет, по другим причинам я не хотел уходить отсюда, из деревни, от тети Груни. И не то чтоб привык к месту, полюбил сильно тетю Груню или Зинку. Смешно говорить, чтоб я мог привязаться к губастой Зинке. Просто не хотел уходить отсюда по той причине, что переезд означал бы конец одного этапа и начал о нового, что в жизни оказалась бы прочитанной еще страница, и прошлое стало бы еще более далеким. А там, в прошлом, осталась бы мама.

И стало страшно, что однажды я примирюсь с мыслью о том, что больше никогда не увижу маму. Примирюсь со всем, что происходит вокруг: с войной, бомбежками. Свыкнусь. Приспособлюсь. Приму войну такой, какая она есть, как нормальную повседневную жизнь.

Рогдай проще смотрел на происходящее.

Может быть, так и надо жить? Может быть, прав он, а не я?

Может, я слишком усложняю происходящее?

И что такое вообще сложно смотреть на жизнь или просто смотреть на жизнь? Каждый по-своему оценивает происходящее, у каждого своя мера хорошего и плохого.

Откровенно говоря, в то лето сорок второго года я смутно понимал, что происходит. Мои ощущения, страхи и раздумья были туманные. Теперь, когда я пищу эти строки, я могу четко сказать, что меня настораживало. А тогда…

Мы написали записку тете Груне. Поблагодарили за ласку. Оставили ответ — американские консервы и яичный порошок. Замкнули дом на висячий ржавый замок, ключ спрятали под порог.

Я задержался во дворе — попрощался с хатой, разлапистой сливой, под которой любили соседи играть в лото. На плетне спала нахохлившаяся курица. Без Петьки она почему-то не желала спать на насесте в сарае, отбилась от дому.

Я догнал тетю Клару и Рогдая.

Мы подошли к школе. Здесь было неестественно пустынно. Не верилось, что час назад здесь толклись люди, провожали ребят на фронт. На подоконнике третьего этажа лежал боец и на немецкой губной гармошке подбирал вальс «Дунайские волны».

Мы прошли мимо школы.

Вышли к лесу, прошли мимо огромного фанерного щита с аршинными буквами. На щите кричали слова:

в которой рассказывается о БАО, НП, РГД и банных вениках.

• Предыдущая
• 20/83
• Следующая