Недобрый час - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 7

• Предыдущая
• 7/35
• Следующая

Падре Анхель поднялся по крутой лестнице с редкими ступенями. На втором этаже, в конце коридора, на стене которого висели винтовки и патронташи, лежал на раскладушке полицейский и читал. Чтение захватило его, и он заметил падре только после того, как тот с ним поздоровался. Свернув журнал в трубку, полицейский приподнялся и сел.

– Что читаете? – спросил падре Анхель.

Полицейский показал ему заглавие:

– «Терри и пираты».

Падре обвел внимательным взглядом три бетонированные камеры без окон, с толстыми стальными решетками вместо дверей. В средней камере спал в одних трусах, раскинувшись в гамаке, второй полицейский; две другие камеры пустовали. Падре Анхель спросил про Сесара Монтеро.

– Он здесь, – полицейский мотнул головой в сторону закрытой двери. – В комнате начальника.

– Могу я с ним поговорить?

– Он изолирован, – сказал полицейский.

Настаивать падре Анхель не стал, а спросил только, как чувствует себя заключенный. Полицейский ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату участка, с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки как он ничего не ест. Он даже не притронулся к пище, которую алькальд заказал для него в гостинице.

– Боится, что в ней отрава, – объяснил полицейский.

– Вам надо было договориться, чтобы ему приносили еду из дому, – посоветовал падре.

– Он не хочет, чтобы беспокоили его жену.

– Обо всем этом я поговорю с алькальдом, – пробормотал, словно обращаясь к самому себе, падре и направился в глубину коридора, где помещался кабинет с бронированными стенами.

– Его нет, – сказал полицейский. – Уже два дня сидит дома с зубной болью.

Падре Анхель отправился навестить его. Алькальд лежал, вытянувшись, в гамаке; рядом стоял стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик болеутоляющих таблеток и пояс с патронташами и револьвером. Опухоль не опала.

Падре Анхель подтащил к гамаку стул.

– Его следует удалить, – сказал он.

Алькальд выплюнул соленую воду в ночной горшок.

– Легко сказать, – простонал он, все еще держа голову над горшком.

Падре Анхель понял его и вполголоса предложил:

– Хотите, поговорю от вашего имени с зубным врачом?

А потом, вдохнув побольше воздуха, набрался смелости и добавил:

– Он отнесется с пониманием.

– Как же! – огрызнулся алькальд. – Разорви его в клочья, он и тогда останется при своем мнении.

Падре Анхель глядел, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил распухшую щеку под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал ее так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку болеутоляющего и, набрав в ладони воды из-под крана, плеснул себе в рот.

– Серьезно, – снова предложил падре, – я могу с ним поговорить.

Алькальд раздраженно передернул плечами.

– Делайте что хотите, падре.

Он лег на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто, зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и молча на него смотрел.

– Что привело вас в сию обитель? – спросил алькальд.

– Сесар Монтеро, – без обиняков сказал падре. – Этот человек нуждается в исповеди.

– Он изолирован, – сказал алькальд. – Завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправить.

– Он уже сорок восемь часов… – начал падре.

– А я с этим зубом – две недели, – оборвал его алькальд.

В комнате, где уже начинали жужжать москиты, было темно. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел, что над рекой плывет яркое розовое облако.

– А как его кормят?

Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.

– Я свой долг выполнил, – ответил он. – Он не хочет, чтобы беспокоили его жену, и в то же время не ест пищу из гостиницы.

Он стал опрыскивать комнату инсектицидом. Падре поискал в кармане платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.

– Ой! – воскликнул он и начал разглаживать его пальцами.

Алькальд прервал опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он чихнул два раза.

– Чихайте, падре, – сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: – У нас демократия.

Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный конверт:

– Забыл отправить.

Он нашел платок в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро, высморкал раздраженный инсектицидом нос.

– Как будто его посадили на хлеб и воду, – сказал он.

– Если это ему правится… – отозвался алькальд. – Мы не можем кормить насильно.

– Меня больше всего заботит его совесть, – сказал падре.

Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание.

– Должно быть, она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, – сказал алькальд и поставил баллон на пол. – Он знает, что Пастора любили все.

– Сесара Монтеро тоже, – сказал падре.

– Но мертв все-таки Пастор.

Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.

– Пастор, – прошептал он, – не смог даже исповедаться.

Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.

– Завтра мне станет лучше, – сказал он. – После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает?

Падре был согласен.

– Только чтобы успокоить его совесть, – заверил он.

Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду

не увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны, напомнил падре, что тот хотел отправить письмо.

– И, падре, – сказал алькальд, – поговорите, пожалуй, с зубодером.

Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил:

– Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия.

Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатицентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел.

Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и он написал чернилами на углу конверта: «Марок по пять сентаво нет», а ниже поставил свою подпись и штамп почтового отделения.

Вечером, когда кончилась служба, падре Анхель увидел, что в чаше со святой водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста.

– Может произойти несчастье, и повинна в нем будешь ты, – сказал он Тринидад, раскачивая перед ней мертвую мышь. – Разве ты не знаешь, что некоторые верующие набирают святой воды в бутылки и поят ею заболевших родственников?

– Ну и что тут такого? – спросила она.

– Как что такого? – возмутился падре. – Да то, что больные будут пить святую воду с мышьяком!

Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал.

– А это от гипса, – показала она на мышь.

И объяснила, что насыпала в углах церкви гипса; мышь поела его и, мучимая невыносимой жаждой, пошла нить. От воды гипс у нее в желудке затвердел.

– Нет уж, – сказал падре, – лучше ты зайди ко мне, и я дам тебе денег на мышьяк. Я не хочу больше находить дохлых мышей в святой воде.

Дома его ожидала депутация из общества дам-католичек, возглавляемая Ребекой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, сказал, что в комнате очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание дамам.

– К вашим услугам, уважаемые сеньоры.

Они переглянулись. Ребека Асис раскрыла веер с нарисованным на нем японским пейзажем и напрямик сказала:

– Мы по поводу листков, падре.

Выразительно модулируя голосом, словно рассказывая детскую сказку, она описала охватившую городок панику. Ребека Асис сказала: хотя смерть Пастора следует рас сматривать как дело сугубо частное, уважаемые семейства городка считают, что не могут игнорировать клеветнические листки.

• Предыдущая
• 7/35
• Следующая