Хмурый Вангур - Коряков Олег Фомич - Страница 3

• Предыдущая
• 3/27
• Следующая

И вот теперь руководство института сочло возможным доверить этому человеку новое, рискованное, но многообещающее дело.

— Да-с, утрясли! — передразнил профессора Юра. — По случаю этого случая веселье, видимо, отменяется?

Николай встряхнулся, резко отбросил волосы назад:

— Это почему? Веселье состоится! Идемте атаковать такси…

…Очень трудно в этом разобраться и все объяснить. Или это и называют — любовь?

Вот тысяча людей вокруг, и очень много красивых, и еще больше просто хороших, и с любым можно разговаривать, шутить, смеяться, а через минуту забыть о нем, и только. А об этом рыжеголовом хочется думать, об этом хочется вспоминать.

Ох, и дура же ты, Наташка! Любовь… Словом-то каким играешь! Ты же и не знаешь его, человека этого, совсем не знаешь. И давно ли тебе казалось, что нет на свете лучше Пушкарева? Именно таким представлялись тебе герои — с суровым лицом, немножко замкнутые, молчаливые. А теперь тебе кажется, что герои должны быть другими: с буйной, непокорной шапкой волос, веселые, не унывающие, открытые.

А при чем тут герои? Просто эти двое — хорошие люди, товарищи по работе. Хотя и старшие, а товарищи. Николай — тот даже и не очень старше. Николай… Как хорошо без отчества! Он такой простой и славный. И ты ему нравишься. Ты нравишься ему, Наташка, это факт…

Так сама с собой, в душе, разговаривала Наташа Корзухина, возвращаясь из парка. Николай и Юра предлагали проводить ее, но она отказалась: хотелось побыть одной, «попереживать».

Был вечер, и от света фонарей, от ярких реклам, от говора толпы и переплесков смеха улицы казались праздничными. И празднично, легко шагала Наташа, помахивая нежной веточкой сирени.

Как всегда, стремительно вошла она в квартиру, еще с порога оглушив пожилую рыхлую женщину, открывшую ей дверь:

— Теть! Можете поздравить. Обед, наверное, простыл? Меня переводят в старшие лаборанты.

— Слава тебе… Вот что значит способности! И жалованье повысят?

— Как будто это главное! — Наташа повела плечами. — Повысят. Понюхай, как приятно пахнет. Это я в парке была. И еще решено: на Вангур — это на севере, в тайге, река такая — посылают специальную группу. Я буду проситься туда.

— Ну, вот это, Наташенька, ты неладное говоришь. Зачем же это тебе опять в тайгу? Если старшей будешь, можно и в институте, в городе, остаться… А прибавят сколько? Рублей сто, поди, не меньше?.. В тайгу-то другие пусть едут, которые младшие…

Тетка говорила все это и суетилась, накрывая на стол, а Наташа уже не слушала ее, думала о своем. Ложка в ее руках чертила на клеенке букву «Н». Подошел и положил морду к ней на колени Томми, ее пес. Спохватившись, Наташа почти отбросила ложку и покраснела.

А что краснеть? Вот глупая! Что тут особенного?

Ничего особенного.

И в своем секретном девичьем дневнике она в тот же вечер записала очень просто:

И все.

Спрятав дневник, Наташа решительно взялась за учебник петрографии[2]. Но читалось плохо. На второй или третьей странице она поймала свои мысли совсем в другой стороне, попыталась вспомнить только что прочитанное — и ничего не вспомнила.

Тетка, изредка поглядывая на племянницу, замечала, что взгляд ее устремлен не то на светящуюся напротив неоновую рекламу «Храните свои деньги в сберегательной кассе!», не то просто в высокое синее небо. «Размечталась девчонка, приятно, что по службе повысили», — решила старая женщина.

Совсем в другом доме, на другой улице сидел у окна Юра Петрищев и небрежно-лениво перебирал струны гитары. Томные, нежные звуки как-то плохо вязались с широкими, богатырскими плечами музыканта и крупными, несколько расплывчатыми чертами его простодушного лица. Но Юра был в комнате не один, и присутствие второго человека, женщины, стушевывало это несоответствие.

Вторым человеком была Юрина мама, сидевшая с вязаньем в руках на старой, потрепанной кушетке. Рядом с сыном она казалась совсем миниатюрной. В комнате стоял полумрак; свет из-под абажура-грибка падал только на сухонькие проворные руки женщины.

Им обоим, матери и сыну, было хорошо и чуточку грустно. Эта маленькая тихая женщина и ее большой ласковый (она хорошо знала это: ласковый) сын очень любили такие минуты. Он всегда ревностно заботился о ней, не давал делать ничего тяжелого, но в такие вот минуты, без слов и жестов, они особенно остро и сладко ощущали, как близки и дороги друг другу.

Стукнула входная дверь, и скоро в комнату скользнула длиннокосая Анютка, сестра Юры. В ту же секунду сна оказалась на коленях у матери, замурлыкала:

— Мамочка, я еще погуляю.

— Поздно, дочь.

— Ну я минуточку. Во-от такую маленькую минуточку! Хорошо?

Анютка мягко спрыгнула с материнских колен и, очутившись на подоконнике, зашептала брату:

— Юрка, ты что туг сохнешь? Там, в саду, знаешь сколько ребят и девчат собралось! И эта… твое «счастье с глазами серыми»…

Анютка прыснула и была такова.

Ну, это уж слишком! Все-таки надо будет ее как-то проучить. И когда она подсмотрела? Ведь он так тщательно скрывал от нее свои стихотворные опыты и, уж конечно, вовсе не хотел, чтобы она узнала эти строки:

Выходит, она знает и эти строки из заветной коленкоровой тетради, и то, что счастье-то уже отыскано, правда ни в какой не в глуши таежной, а в обыкновенном городском соседнем доме.

Что ж теперь делать? Теперь и пойти туда как-то не хочется… Ну, полно врать: все равно хочется. А Анютка?.. Подумаешь, Анютка!

— Мама, я, пожалуй, тоже… прогуляюсь.

Мать спрятала улыбку, закивала:

— Прогуляйся, Юрок, конечно! — И, провожая сына взглядом, мысленно поворошила его лохматую голову…

Профессор Кузьминых отодвинул рукопись, откинулся от письменного стола и обеими руками потер лицо так, будто умывался. Грузно поднявшись, он побрел на кухню, к жене:

— Мать, в черепной коробке заворот. Дай какую-нибудь работу полегче.

— Полежи. Хорошая работа. Или, так и быть уж, популькай.

Столь пренебрежительно — «популькать» — она называла любимые профессорские упражнения в стрельбе из духового пистолета. Этот совет Алексей Архипович пропустил мимо ушей. Молча подошел он к водопроводному крану, вымыл руки и молча отстранил жену от кухонного стола.

— Ты что?

— Посиди, мать, посмотри, как пирожки надо стряпать.

— Ох, горе ты мое! И всю-то жизнь мешает мне на кухне! Угораздило же человека попасть на геологический рабфак! В повара надо было идти.

— А что? Получается?

— Глаза бы мои не глядели!

— Ну и отвернись, не гляди.

— Как вы там сегодня, решили хоть, когда ты наконец в тайгу свою ненаглядную отправишься?

— Скоро, мать, скоро.

— Бориса-то с собой берешь?

— Пушкарева? Нет, любимца твоего мы в самую что ни на есть глушь думаем загнать.

— Как же ты без помощника останешься?

— А уж это, матушка, не твое дело — мое, служебное.

— Ох, какой принципиальный!

Записать бы их разговор на магнитофон да послушать — бранятся муж с женой… А они оба улыбаются и поглядывают друг на друга ласково, влюбленными глазами, почти как тридцать лет назад…

А вот еще комната. В ней не очень уютно, но, в общем, удобно и чисто. Даже удивительно, что так чисто: ни на книжных шкафах, ни на столике, где разложены образцы минералов нет ни пылинки. Удивительно потому, что это жилье одинокого, холостого мужчины. А таковые, как известно, считают себя неприспособленными к столь тяжкому труду, как вытирание пыли… Впрочем, и в этой комнате не все на своем месте: недопитый стакан чая, сахарница и чайник стоят на письменном столе, рядом с пожелтевшей от времени фотографией, на которой изображены бородатый мужчина и худенькая крестьянка с застывшими лицами.

• Предыдущая
• 3/27
• Следующая