Один из первых - Богданов Николай Владимирович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/21
• Следующая

Шумя широкой юбкой, растягивая в улыбку толстые, пухлые губы, она звонко кричала:

— С приятным отбытием вас, дядя Иван! Спасибочко, что навестили родные местечки. Вот вам свёкор-батюшка и свекровь-матушка дорожного гостинчика шлют!

С лицом, сияющим, как хорошо поджаренный и сдобно смазанный маслом блин, она приблизилась к телеге и преподнесла отцу плетённую из лыка корзиночку, из которой торчали горбушка пирога, ножки курицы и сквозь щели виднелись огурцы и яйца.

Дядя Никита оглядел всё это с крайним смущением:

— Да у нас своё имеется.

— Ничего, клади, — озорно как-то усмехнулся отец, — в дороге сгодится!

— Кушайте на здоровьице, — поклонилась Фроська и отёрла пухлые губы кончиком головного платка, как будто она сама только что отведала дорожной снеди.

— Спасибочко! — почему-то весело отозвался отец и, когда дядя Никита хлыстнул коня и все седоки от рывка телеги качнулись, добавил: — До свиданьица!

Вдогонку нам раздались какие-то напутственные крики, замахали платки и картузы. А ребятишки и собаки бросились вслед и бежали до самого моста. Отстали они только тогда, когда телега прогрохотала по всем живым брёвнам моста через Лиску. Мне показалось, что брёвна грохотали, смеясь над нашим бесчестьем.

— «Кушайте на здоровьице», а? — нарушил молчание отец и, запустив руку в плетёнку, достал кусок пирога, солёный огурец и яйцо.

Он покачал головой, усмехнулся и, облупив яйцо, стал есть, закусывая огурцом. Огурец был хорошего засола и так хрустел на зубах, что в лесу эхом отдавалось.

— Ну что ж, и поедим, и на здоровьице. Кушай, Никита. — Он протянул яйцо и огурец брату.

Никита попытался отстранить.

— Ты что, брезгуешь? Это же не кулацкое, а бедняцкое. Хлеб этот батраки вырастили, смололи, батрачки просеяли муку, тесто замесили… (При слове «тесто» я вздрогнул…) Пирог испекли… Я-то уж знаю. И огурчики Лушиного засола… Признайся, тоже ведь, наверное, брал у Тришки весной мучицы взаймы мешок, а осенью отдавал два? Кушай, своё будешь есть.

Дядя мрачно отмалчивался.

— А ты что насупился, что в глаза не глядишь? — повернулся отец ко мне. — Думаешь, струсил отец? Бежит от… нечистой силы?.. Ну нет, брат, шалишь, такого не бывает. Молокосос ты ещё, чтоб отца так судить, понял? Ешь, если я говорю!

Я никогда ещё не видел отца таким гневным. Я стал жевать пирог, сдабривая его слезами. Слёзы редко, но большими каплями падали из глаз прямо на пищу, делая пирог солёным и горьким…

После нашего отъезда собравшиеся у избы Никиты Гладышева некоторое время стояли молча.

— Ну, вот и поехали с орехами, — озорно сказала Фроська, когда телега протарахтела по мосту и скрылась за поворотом.

И тут людей словно прорвало:

— А ты чего зубоскалишь, кулацкое помело?

— Чему радуешься, Тришкина сорока?

— Люди толком и не отдохнули, а тебе и весело? — накинулись на неё бабы, соседки Гладышевых.

— Думаете, люди не знают, отчего вы радуетесь?

— Спрятались от людей за тесовыми заборами, думаете, люди не знают, о чём вы шепчетесь?

— Да вы бы Ивана сами с кашей съели, а не то что его пирогами с мясом кормить, дай вам волю!

— Приехал хороший человек в деревню, а вы ему готовы вилы в бок! Потому что он рабочий человек, не всё для себя, а всё для добрых людей, не как вы, живоглоты!

И началось, и пошло… Фроська попыталась огрызнуться, но где там — такая поднялась буря, что её словно подхватило и помчало прочь. С шумом влетела она домой и стала, запыхавшись, докладывать, как было дело. Как городские уехали, как подарок приняли, как бабы ругаться начали…

— Ну-ну-ну, ничего, — успокоительно сказал Трифон, — это всё пройдёт, успокоится. Главное, что уехали. А без закваски тесто не подымется, без дрожжей брага не запенится! Всё хорошо устроилось. Без греха… А то, не дай бог, какое смертоубийство али утопленники… Тут тебе наедет суд-милиция, тут тебе лишний шум… Огурцами-пирогами не отделаешься!

Его сыновья понимающе улыбались. Видя их улыбки, кулак вдруг повеселел и разошёлся.

— Ха-ха-ха! А ловко это получилось! — Он хлопнул себя по бёдрам. — Ловко пугнули их наши водяные, домовые, лешие! А? Ты кто — водяной, Гришка? — Он дал лёгкого щелчка младшему. — Ты кто — домовой, Фролка? — Он дёрнул за чуб среднего. — А ты у нас известный леший, Авдей, — ухватил он за бородку старшего, — по лесу ловчей тебя никто не умеет ходить неслышно. В лесники определю, чёрта! Вот жаль только Фроську в лес отпускать: огонёк в доме! — И он ущипнул её за подбородок.

Так куражился кулак, прохаживаясь по горнице. Половицы скрипели сосновой музыкой.

За обедом он приказал подать на всех пенной браги. Выпил хмельного — размечтался:

— Тебя, Авдей, беспременно в лесники определим, своя рука в лесу будет. Лучшие деревья, какие захотим, те и свезём на продажу. Кони-то свои… Много коров, овец тебе лучших дам, в лесу им воля, корма даровые. Будешь жить в лесной сторожке, как король. Тебя, Фролка, в извоз пошлю, будешь в городе при станции деньги зашибать. Новые машины купим, маслобойку нам надо… просорушку… мельницу… Невесту там присматривай из городских… Чтоб рукодельница была… грамотная… А тебя, Гришка, как окончишь школу, дальше учиться пошлём. Чтобы тут у нас в городе своим был… Начальством чтобы заделался. Нашему брату от власти всяких выгод чтоб хлопотал… А Мишутку, меньшенького, наследничком воспитаем. Чтоб умножал имение… Эх, ещё сыновьёв не хватает! Роди нам ещё, жена, сына, чтоб свой инженер-механик был. Вот и будет у нас своя республика!

— А дочки-то вам аль не надобны, батюшка? — спросила Фроська.

— Девок-то? А на что они мне? Чтоб замуж повыдавать, чужим людям за них приданое раздавать? Нет, мы за своих парней лучших девок из лучших возьмём. Вот тебя — самую красовитую — высмотрели, да и взяли, теперь ты наша!

И кулак расхохотался Фроське в лицо:

— И любых так-то. В богатый дом любая пойдёт, да за таких-то сынов, как мои! Орлы! Полон дом красавиц наведу и буду царствовать… А ну, красавицы, разувай, раздевай меня, укладывай спать!

Кулак развалился на лавке, вытянув ноги в смазных сапожищах.

Фроська, хихикая, стала расстёгивать ему воротник, снимать пиджак. Агафья побежала разбирать постель, а стряпуха Лушка стала стаскивать сапоги.

Сыновья вместе с батраками подняли Трифона на руки и понесли его на кровать за цветастым пологом, где грудой возвышались перины и чуть не до потолка — подушки.

А он, блаженно скаля зубы и озорно поглядывая на них, бормотал:

— То-то вот, я в своём дому царь… понимать надо…

Так блаженствовал и куражился Трифон Чашкин, мечтая о кулацком царстве после отъезда городских гостей восвояси.

Иначе чувствовали себя лыковские мужики и бабы. Не хотелось им расходиться. Расселись на брёвнах напротив избы Никиты.

Все испытывали неловкость, будто по их вине уехал Иван Данилыч, хороший человек. Плуг вот починил. Помог бедняцкое поле вспахать. Теперь его плугом другие свои земли пашут и тоже в пары спрягаются. Вот оно, как дело-то пошло. Конечно, одним плугом не управишься, но ведь он бы и ещё мог сковать. Человек городской, мастеровой. Плохо угощали, знать. Надо было бы за его дела бражки сварить. Блинов напечь… Бедность, конечно, у всех. До урожая бы ему потерпеть. Тут с новым хлебом каждый бы угостил… А главное, чувствовали все, что не обошлось тут и без злой воли Трифона.

— Он, лиходей, городских выпроводил! Не впервой ведь это. Было уж так, приезжали люди. Кого задарит — уговорит, обратно отправит, а кого и застращает…

И вспомнили, как хотели открыть в Лыковке школу, чтобы деревенским ребятишкам не ходить осень и зиму за пять вёрст, в село Высокое. Лишь только появилась учительница, Трифон захотел её к себе в дом взять, стал за Фролку сватать. Сбежала ведь девушка… напугалась.

А то был случай, приезжал незнакомый начальник. Кооператив всё какой-то сулил. Поставим-де сепаратор, будем-де масло сообща сливочное бить да сообща в город возить… Надо, мол, объединиться… А потом Тришке этот сепаратор и продал да потихоньку и скрылся…

• Предыдущая
• 18/21
• Следующая