Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Эдмондс Дэвид - Страница 8

В свои семьдесят четыре он был, бесспорно, куда более известен широкой публике, чем оба наших антагониста. Копна седых волос, острые птичьи черты, неизменная трубка; лорда Бертрана Рассела все узнавали мгновенно, поскольку миллионы людей видели его лицо в газетах и кинохронике, а Витгенштейна и Поппера даже коллеги-философы узнали бы далеко не с первого взгляда. Вне всяких сомнений, Рассел был не менее выдающимся философом, чем эти двое; более того: есть основания предполагать, что именно он в тот день являл собой их подлинную аудиторию. С Поппером он был едва знаком, хотя в свое время протянул ему руку помощи; Витгенштейна же, которому покровительствовал много лет назад, знал довольно близко. Оба были обязаны Расселу; Поппер — в меньшей степени, однако ощущал себя безмерно благодарным, Витгенштейн — в неизмеримо большей, хотя к 1946 году единственным чувством, которое он испытывал по отношению к этому человеку, было плохо скрываемое презрение.

Если и Поппер, и Витгенштейн были в Англии чужаками и не могли открыть рта, не выдав своего австрийского происхождения, то Рассел являл собой воплощение англичанина. Правнук лорда Джона Рассела, либерала, бывшего в XIX веке премьер-министром, Бертран Артур Уильям родился в 1872 году и буквально с младенческих лет был окружен социально-политической элитой викторианской Англии. В дом, где прошло его детство, запросто захаживали сильные мира сего. Однажды после обеда дамы удалились из-за стола, а маленького Бертрана оставили развлекать «великого старца» — английского премьера Уильяма Юварта Гладстона. Гладстон обратился к ребенку только один раз: «Портвейн прекрасный, но почему мне его подали в бокале для кларета?» Немудрено, что взрослый Рассел по-прежнему легко и естественно общался с власть предержащими. Когда ему нужно было о чем-то попросить, на чем-то настоять или что-то отстоять, он просто писал личные письма главам государств. Благоговейный трепет — как в социальном, так и в интеллектуальном отношении — был ему неведом.

В тридцать с небольшим Рассел уже создал себе научную репутацию трудами, открывшими новые горизонты в математике и логике. Кроме того, есть веские основания считать его отцом аналитической философии, ставшей господствующим направлением англо-американской мысли. Этого уже достаточно, чтобы за ним прочно закрепилось место в философском пантеоне. Может быть, сегодня его реже цитируют и меньше превозносят, однако большинство передовых философов наших дней работает в созданных им концептуальных рамках.

Слава Рассела вышла далеко за пределы академической науки. Она зиждется на его политической деятельности и работах на популярные темы, спектр которых ошеломляет — от брака и религии до образования, власти и счастья. На протяжении всей жизни Рассел отличался поразительной плодотворностью, выдавая в год по книге, а то и по две — и популярные брошюры, и увесистые научные тома. Его стиль — легкий, остроумный, дразнящий, даже задиристый и всегда кристально ясный — завоевал ему любовь читателей всего мира, а в 1950 году — и Нобелевскую премию по литературе.

Книги Рассела не раз навлекали на него беду. Всего за два года до эпизода с кочергой он вернулся в Кембридж из Соединенных Штатов после прескверной истории: ему запретили преподавать в Нью-Йоркском университете. Некая католичка при поддержке церковных властей заявила, что его учение способно причинить ее дочери несказанный вред. Адвокат этой женщины, сыпавший в суде цитатами из книг Рассела, в напыщенно-претенциозной манере заклеймил эти труды как «развратные, сластолюбивые, эротоманские, возбуждающие низменные инстинкты, бесстыдные, узколобые, лживые, насквозь безнравственные». Все это было бы смешно, если бы не стоило Расселу работы. Но когда вскоре после этого он опубликовал «Исследование значения и истины», на обложке красовался внушительный список его философских регалий, а внизу, последней строкой — саркастическое дополнение: «По решению суда признан недостойным преподавать философию в Колледже Нью-Йорка».

Рассел был не из тех, кто избегает конфликтов. Ум его всегда был быстрее, острее и гибче, чем у его оппонентов, и он всю жизнь искал повода поспорить. В Первую мировую войну его приговорили к тюремному заключению за статью — он предположил, что американские войска, размещенные в Англии, со временем будут использованы как штрейкбрехеры, если рабочие начнут бастовать в знак протеста против войны. Тогда Рассел использовал свои связи в высших эшелонах власти, чтобы провести тюремный срок в максимально мягких условиях — отдельная камера, не тюремная пища, сколько угодно книг, — в отличие от тех, кто под его влиянием отказался нести воинскую повинность. Зная, каково им приходилось в тюрьме, Рассел испугался, когда настал его черед. Сам он в заключении вернулся к философским исследованиям, наслаждаясь тишиной и покоем.

Позже, когда ему было уже далеко за восемьдесят, Рассел вновь угодил в тюрьму — на сей раз за политику гражданского неповиновения, к которой призывал в ходе кампании против ядерного оружия (хотя незадолго до описываемой нами встречи 1946 года он выступал за применение этого оружия против Советского Союза — так его беспокоило развитие ядерной программы русских). Он был первым президентом «Кампании за ядерное разоружение» и одним из инициаторов Пагуошского движения, на конференциях которого выдающиеся ученые обсуждали способы достичь мира во всем мире. Уже в преклонном возрасте Рассел более чем резко высказывался против войны во Вьетнаме, приводя в ярость политические верхи и доставляя им немало хлопот.

И все это при том, что он трижды баллотировался на выборах (один раз — ратуя за избирательные права женщин), путешествовал по всему свету, выступал по радио и телевидению, читал лекции, создал и возглавил школу, получил немыслимое количество всевозможных наград, был четырежды женат, имел детей и прославился несколькими бурными романами, которые (к его вящему удовольствию) шокировали светское общество. Между делом он написал в буквальном смысле десятки тысяч писем, многие из которых обрели вторую жизнь в архивах. Он отвечал едва ли не всем, кто ему писал, неважно, хвалили его в этих письмах или, что бывало нередко, резко критиковали. Довольно типичное послание пришло от некоей миссис Буш, которая только что прочла его автобиографию: «Спасибо. Я уже возблагодарила за это Бога». На что Рассел ответил: «Я очень рад, что вам понравилась моя автобиография, но меня тревожит, что вы благодарите за нее Бога, так как из этого следует, что Он посягнул на мои авторские права». (Рассел ответил и на письмо четырнадцатилетнего школьника; тот просил помочь ему разобраться, как пространство может иметь предел. Рассел посоветовал мальчику — им был один из авторов этой книги — обратиться к неэвклидовой геометрии.)

Рассел был знаком и с Витгенштейном, и с Поппером, и в этом нет ничего удивительного, если учитывать разносторонность его интересов и высокий статус в мире философии. Вопрос в том, какова его роль в происшествии с кочергой. Ответ прост: Рассел активно помогал и Витгенштейну, и Попперу, и весьма вероятно, что, если бы не он, эти двое вообще никогда бы не встретились. Что же касается Витгенштейна, то можно без преувеличения сказать, что знакомство с Расселом изменило его судьбу.

К 1911 году мысли двадцатидвухлетнего Людвига были заняты философией математики. Отец хотел, чтобы сын получил техническое образование, и тот уже провел два года в Берлине и три в Манчестере — изучал аэронавтику, строил экспериментальные аэростаты, наконец, разработал проект реактивного двигателя. Теперь же он ощутил настоятельную потребность обратиться к философии — и после бесед с английскими и немецкими математиками, включая Готлоба Фреге, разыскал прославленного логика с мировым именем, достопочтенного Бертрана Рассела из кембриджского Тринити-колледжа. Месяца два спустя, проведя в Тринити осенний семестр в качестве слушателя, Витгенштейн потребовал ответа на простой вопрос: полностью ли он безнадежен как философ. Рассела этот вопрос поверг в недоумение. Витгенштейн вернулся в Вену — писать работу, чтобы показать ее Расселу. Работа, по словам Рассела, получилась «очень хорошей, куда лучше, чем у моих английских учеников. Я непременно буду его поддерживать. Похоже, ему предстоят великие свершения».