Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Эдмондс Дэвид - Страница 10

Кем только Рассел ни был для Витгенштейна — наставником, спонсором, психотерапевтом, поставщиком рецептов целебных горячих напитков; и все это он делал с радостью. Однако к 1946 году отношения между ними были давно и безнадежно испорчены. В 1911 — 1913 годах они, бывало, ночи напролет увлеченно спорили, теперь же между ними было ледяное отчуждение — из-за непримиримых, как полагал Витгенштейн, личных расхождений.

Витгенштейн считал подход Рассела к философии слишком механистичным, а к людям — слишком поверхностным. Но чего Витгенштейн по-настоящему не мог терпеть, так это расселовской легкомысленности. Витгенштейн попросту не мог отдаваться какому бы то ни было делу наполовину. Рассел же, будучи человеком в высшей степени принципиальным и, в отличие от Витгенштейна, готовым публично отстаивать свои принципы, не отличался безупречной нравственностью. Он был склонен к компромиссам: тут слегка приврет, там чуть-чуть преувеличит, при надобности кому-то польстит, а к кому-то и подольстится. Все эти ничтожные отклонения от пути истинного были для него средствами достижения целей — и оправдывались этими целями.

Примерами тому, считал Витгенштейн, были популярные книжки ради денег — Рассел пек их как блины, Витгенштейну же это занятие было глубоко противно. В особенности же ему претил воинствующий атеизм Рассела и проповедь его более чем свободных взглядов на семью и секс. Об этом Витгенштейн высказывался так: «Если человек говорит мне, что побывал в худшем из мест, я не вправе его судить; но если он заявляет, что его привела туда высшая мудрость, — я знаю, что передо мной мошенник». Действительно, в морализаторстве Рассела было нечто забавное, если учесть, как слабо он ориентировался в эмоциональной сфере и какими удручающими были его отношения с близкими, обвинявшими его в холодности, бессердечии и жестокости к ним. Решив во время велосипедной прогулки, что он больше не любит свою первую жену Элис, Рассел, едва вернувшись домой, не замедлил сообщить ей об этом. Они развелись, но она всю жизнь по-прежнему любила его. Внучка Рассела утверждала, что он спал со своей невесткой, из-за чего и распался брак его сына Джона. Его обвиняли в том, что он довел Джона до сумасшествия, а двух жен — до попыток самоубийства.

Английские приличия были чужды Витгенштейну, и он высказывал в лицо Расселу, что о нем думает, в том числе и свое низкое мнение о философских работах последнего, написанных после Первой мировой. В этом смысле показательно письмо, написанное им в лагере для военнопленных в 1919 году. Витгенштейн тогда только что прочел последнюю книгу Рассела, «Введение в математическую философию» (Introduction to Mathematical Philosophy}; будущее «Трактата» было еще весьма туманным. «Унизительно, — писал он, — томить законченную работу в плену и при этом видеть, как явная чушь гуляет на свободе».

Но как бы ни относился Витгенштейн к этому человеку, очевидно, что к 1946 году Рассел был фигурой мирового масштаба: культовая личность, мудрец, чьим откровениям жадно внимала многочисленная аудитория. Годом раньше в свет вышел его фундаментальный девятисотстраничный труд «История западной философии» — единственный удачный итог лет, проведенных в Америке во время Второй мировой войны. Альберт Эйнштейн писал об этой работе: «Я считаю большой удачей, что в нашем скучном и жестоком поколении есть такой человек — мудрый, благородный, отважный и веселый». На удивление, книга стала бестселлером, избавившим Рассела от финансовых невзгод. Судя по письму из его американского издательства Simon & Schuster от 30 сентября 1946 года, к тому моменту было продано около сорока тысяч экземпляров.

Но, несмотря на столь широкую популярность, Рассел ощущал, что в более узких академических кругах, где он все еще играл значительную роль (и весьма ее ценил), его слава клонится к закату. Идеи Витгенштейна набрали силу, и его школа, превосходство которой было очевидно, вытеснила на обочину философские труды Рассела. Как выразился сам этот патриарх от философии, «не слишком-то приятно обнаружить, что ты вышел из моды, в которой некогда задавал тон». Неизвестно, насколько Рассел ориентировался в поздних работах Витгенштейна. В 1946 году Стивен Тулмин случайно услышал, как он спрашивает Ричарда Брейтуэйта, чем занимался Витгенштейн после «Трактата».

Но в моде или не в моде, а на студентов Рассел по-прежнему производил впечатление. Может, он и казался им обломком прошлого — но обломком великим, этаким Акрополем ушедшей философской эпохи. Его учение в ту пору определялось идеями, которым предстояло вылиться в книгу «Человеческое познание: его сфера и границы». Прием, оказанный ей критиками, был неоднозначным. Но на лекциях Рассела яблоку было негде упасть — приходилось открывать второй зал и устанавливать динамики. В Клубе моральных наук, где явно не хватало блеска и остроумия, лекции Рассела были освежающим блюдом, густо приправленным шутками и приперченным анекдотами. Он обожал выступать перед студентами — толпа поджидала его у высоких ворот Тринити-колледжа, а потом напролом топала по лужайкам, ходить по которым было запрещено, жадно внимая его разглагольствованиям.

Как и большинство людей, лично знавших Витгенштейна, Рассел тоже на какое-то время подпал под его обаяние, ошеломленный его внутренней мощью. Однако с годами чары рассеялись, краски поблекли, и Рассел вспоминал о Витгенштейне как о человеке всего-навсего «своеобразном». «Сомневаюсь, что его ученики понимали, что он был за человек», — говорил он. В старости он обвинял Витгенштейна в «обесценивании» философии и говорил, что тот «предал» собственное величие. В некрологе по Витгенштейну, опубликованном в Mind, Рассел писал: «Знакомство с Витгенштейном стало одним из самых захватывающих приключений в моей жизни». Однако этот текст заканчивается упоминанием «Логико-философского трактата». О других, более поздних работах Витгенштейна, равно как и о последующих трех десятилетиях их знакомства, Рассел предпочел умолчать.

Витгенштейн, со своей стороны, к 1946 году полагал, что Рассел уже не способен на что-то выдающееся в философии. После очередного заседания Клуба моральных наук, спустя несколько недель после появления там Поппера, Витгенштейн послал Муру письмо, где были такие строки: «К сожалению, там был Рассел — неприятный донельзя. Говорлив и поверхностен, хотя, как всегда, хватает все на лету». Вероятно, это был последний эпизод их общения: американскому философу Боувсма Витгенштейн говорил, что они с Расселом «встречались, но не разговаривали».

И все же в нем навсегда сохранилось сдержанное почтение к Расселу, основанное на воспоминаниях о первых годах в Кембридже и общем интересе к логике. В 1937 году Витгенштейн писал в дневнике: «В ходе наших бесед Рассел то и дело восклицал: "Логика — это ад!" И это очень точно отражает чувство, которое мы тогда испытывали, думая о проблемах логики, то есть об их огромной сложности, неподатливой и ускользающей ткани».

Говорят, что Витгенштейн относился к Расселу с большим уважением, чем к кому бы то ни было. Себе он позволял публично порицать Рассела и критиковать его за глаза, но тех его приверженцев, которые осмеливались следовать его примеру, неизменно ждал самый суровый выговор.

Если Рассел, — который в тот вечер поначалу хранил молчание, а пик его славы к тому времени давно миновал, — воспринимал Витгенштейна в свете их долгих и сложных взаимоотношений, то в лице Поппера он видел перед собой человека едва знакомого, но настойчиво стремившегося стать к нему ближе.

До тех пор Рассел и Поппер не очень хорошо знали друг друга, но отношения между ними были доброжелательными. И немудрено. Во-первых, из-за большой разницы в возрасте — в тридцать лет — о какой-то профессиональной зависти не было и речи. Первая книга Рассела, о немецкой социал-демократии, вышла за шесть лет до рождения Поппера! Во-вторых, Рассел в некотором, весьма условном смысле содействовал карьере Поппера. Их первая краткая встреча произошла в 1935 году на философской конференции во Франции, вторая — в 193б-м, в Англии, на собрании Аристотелевского общества. После этого, когда молодой Поппер отчаянно искал постоянную работу, чтобы уехать из Вены, Рассел снабдил его рекомендательным письмом. Расплывчатые и шаблонные формулировки этого письма позволяют предположить, что Рассел был плохо знаком с работами Поппера: «Доктор Карл Поппер — человек больших способностей, и для любого университета было бы честью числить его в рядах своих сотрудников». Далее говорилось: «Зная, что он претендует на должность в колледже Кентерберийского университета (Крайстчерч, Новая Зеландия), я без малейших сомнений и от всей души даю ему свою рекомендацию». Судя по формальному слогу, писал ее Рассел наспех и не вникая в обстоятельства — стандартная отписка человека, привыкшего к просьбам о рекомендации.