Ты приходи к нам, приходи. - Голявкин Виктор - Страница 11
- Предыдущая
- 11/12
- Следующая
Утро было тёплое, спокойное, ветра не было. Зверская была тишина.
Я и не знал, что в лагере есть кто-нибудь, я думал, все уехали, а там, оказывается, ещё какой-то персонал остался. Они, видимо, после вчерашних хлопот отдыхали.
Хожу я среди тишины и вспоминаю, какая здесь весёлая обстановка была.
Первым я повара увидел.
Он как следует зевнул и говорит:
— Здравствуй, не хочешь ли кочерыжку?
Я от кочерыжки отказался, тогда он ещё раз зевнул:
— Не хочешь и не надо.
Стоит и зевает.
— Дикая скука какая! С Васькой в город, что ли, уехать? Или не уезжать?
— С каким Васькой? — спрашиваю.
— Да вон.
Гляжу вокруг, никакого Васьки нету. Только крытая такая продуктовая машина стоит, я сразу её даже не заметил.
А повар говорит:
— …так вот я и думаю, может, мне на ней поехать, да время даром не терять. Одно дело — сотни ребят накормишь, а другое дело — себя самого накормишь. Одно дело — ходят вокруг тебя ребятки, довольные, весёлые, и говорят: «Вкусно, товарищ повар!» А другое дело — самому себе говорить: «Вкусно, товарищ повар!» Это вещи разные, противоположные…
Я дверцы кузова открыл и внутрь заглянул. Темно. Сплошная пустота. Только тряпка в углу. А пахнет не то мясом, не то луком, не то сыром.
А повар продолжал:
— …Васька поедет, когда проснётся, ему без руля здесь тоже делать нечего. Ему так же муторно тут сидеть без всякого дела. Так вот я и считаю, что вполне стоит мне вместе с ним отправляться. На какое-нибудь культурно-массовое мероприятие в городе сходить. А утречком сюда на электричке возвратиться. А как некоторые там на солнышке лежат пузом кверху, так мне эта затея так же муторна, как ничего не делать. Помылся в озере, да и вышел. А чего лежать-то? Как некоторые завалятся с утра и лежат, лежат, словно померли. Да они и есть помершие, раз лежат. Живой человек лежать не будет. Он двигаться будет. Он будет действовать. Кашу варить. А полежать, браток, ещё время придёт. Так что я против этого. Кочерыжку хочешь?
Я опять от кочерыжки отказался, а он продолжал:
— Вот ты, к примеру, какое призвание имеешь? К чему у тебя душа лежит? К какому такому делу?
— К шахматам, — говорю.
— Шахматы — это хорошо!
Он задумался.
— Никогда я в шахматы не играл. В домино играл. Ну, это игры, спорт. А ещё к чему у тебя душа лежит?
— К математике.
— Отлично! Хорошо! Бухгалтером, значит, будешь?
— Может, и бухгалтером, а может, и учёным.
— Ишь ты, хватанул!
Он посмотрел на меня как-то внимательно, серьёзно и сказал:
— Это хорошо! Хочешь кочерыжку?
Вздохнул и опять начал рассуждать: поговорить он, видно, здорово любил.
— …вот, к примеру, ты математик, а я повар. Сколько ты ни считай, да ни высчитывай и ни рассчитывай, а если без обеда тебя оставить, каши-маши тебе не сварить, то и гроб всей твоей математике, ага! Как это у вашего поэта там сказано: повара всякие нужны, повара всякие важны! Так?
Я поддакивал да головой кивал.
— …а я люблю детей, которые едят крепко. Вот у нас тут такой Санька был — да ты с ним приходил, — во ел! Всё добавки просил. Так я ему с таким удовольствием, с такой радостью добавки отпускал, ты же понимаешь, — давай, милый, ешь, поправляйся да Александра Васильевича вспоминай. Я к этому делу творчески подхожу. Я тому человеку, кто ест крепко, специально, особо нажарю, особо наварю, вот так! А кто мало ест — нехорошо…
— Ем-то я хорошо, — сказал я, — только мне не везёт…
— Если будешь есть хорошо, то и повезёт. Это я тебе верно говорю. Ты меня послушай и есть продолжай, и увидишь. Только в чём же это тебе не везёт, если не секрет?
— Ребята все уехали, а я остался…
— Другие приедут.
Нет, он меня не поймёт. Он меня никогда не поймёт…
— А вот почему, — спрашиваю, — некоторые люди не женятся до самой старости?
— Чудаки, значит.
Я его и спросил:
— А вы не чудак?
— Это отчего же? — спрашивает.
— А оттого, что вы всем кочерыжки предлагаете…
— Ну, малец, — говорит. — Голова! Математик! Теперь-то я вижу, что ты математик, да ещё шахматист!
Мне неприятно стало, что он так меня называет, и я его спрашиваю:
— Когда же Вася придёт?
— Да вон идёт!
Вася-шофёр подошёл к машине, а повар ему:
— Ну, Вася, этот малец уморил меня, сущий цирк, ты бы, вместо того чтобы спать, пораньше явился этого математика послушать. Уличил меня, значит, что я всем кочерыжки предлагаю…
Он смеялся, а шофёр, весь заспанный, видать, не умылся ещё, посмотрел на него удивлённо, да и к машине пошёл. В кабину залез и тут же вылез.
Я постарался
«А ты постарайся!» — вот так Санька мне и кричал, когда уезжал…
А ты постарайся…
Я возле машины стоял, а вокруг никого.
Я в кузов влез.
Дверцы плохо закрывались, и я всё возился, чтобы они получше закрылись. Но с моей стороны ручки не было, и щель оставалась.
Я в угол пополз.
Сел на тряпку в углу. И на щель смотрю.
Я представил себе: приезжаю… мы с Санькой обнимаемся и вспоминаем про поход… потом я обнимаюсь с другими ребятами и, может быть, даже со Светланой Савельевой… Эх, в кино вместе сходим… Из кино вместе выйдем… По улицам пойдём… к кому-нибудь зайдём… может быть, к Светлане Савельевой зайдём… а там нас чаем угостят… с пирожными… а может быть, с вареньем… её родители будут хлопотать вокруг и приговаривать: «Ах, ах, ах, так, значит, вы вместе с моей дочкой были? Вместе в поход ходили?.. Друзья, значит?.. Господи ты боже мой, радость-то какая!.. Чем бы вас ещё угостить… пейте, закусывайте, не стесняйтесь, ах вы мои милые, усталые, утомлённые, не налить ли вам ещё?.. Вместе, значит, были — ах как хорошо!..» Света дует на чай и на меня смотрит, а я смотрю на неё и тоже дую на чай…
Я всё это так хорошо представил, как вдруг что-то щёлкнуло и такая темнота стала, какой я никогда в жизни не видывал.
Это щёлкнула дверь. И не стало щели.
Машина поехала, и ничего — подумаешь, темнота! — ничего в этом нет такого!
Я даже песенку запел, а слова там такие были: «Еду, еду я по свету…», а дальше какие слова, я забыл.
Я всё вспомнить хотел и не мог.
Дальше, кажется, «телеграммы развожу»: «Еду, еду я по свету, телеграммы развожу…», нет, «письма развожу…», а может быть, не письма?
Вспоминаю, что там развозят, как вдруг (этого я никак не ожидал!) меня с места сорвало и в сторону дверей бросило.
Дорога, наверное, плохая, подумал я.
Пополз я обратно в свой угол.
Сел там, схватился за тряпку, но, несмотря на это, меня вместе с тряпкой в другой угол бросило.
Ну, так и есть, плохая дорога, совершенно ясно!
Лучше уж буду в этом углу сидеть, не всё ли равно, в каком углу сидеть!
Не успел я об этом подумать, как меня в прежний угол швырнуло, там, где я раньше сидел, а тряпка осталась.
Какая-то безобразная дорога!
Ползу к тряпке. Кругом темнота. Ведь, кроме как на этой тряпке, мне сидеть совершенно не на чем. А пол железный. Не хватает ещё на железе сидеть! Мне мама строго-настрого наказывала ни в коем случае на железе и на камне не сидеть.
Ползал, ползал, пока эту тряпку не нашёл.
«У прохожих на виду…» — вот какие там были слова, а вовсе не «телеграммы развожу», как это мне сначала показалось.«…еду, еду я по свету у прохожих на виду…», — меня к потолку подняло, и я понял, что потолок тоже обит железом — так же, как пол.
А когда меня бросило в стену, я даже удивился, как раньше не заметил, что стена тоже обита железом.
Нет, петь мне уже не хотелось.
Меня всё швыряло.
Я встал, руками упёрся в потолок, а ноги расставил как можно шире.
Меня тут же сшибло. И я покатился.
Запутался в тряпке.
От тряпки пахло всем.
«У прохожих на виду», — нелепо мелькнуло в голове.
«Ну, а если не доеду, всё равно пешком дойду», — вот какие там были дальше слова!
- Предыдущая
- 11/12
- Следующая
