Сайлес Марнер [= Золото и Любовь., Золотые кудри., Сила Марнер, ткач из Равело] - Горфинкель Даниил Михайлович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/51
• Следующая

— Не изменятся? — еще более возмутился Марнер. — Как они могут не измениться? Теперь мы едим одну и ту же пищу, пьем из одной чашки и думаем об одних и тех же вещах. Не изменятся! Пустой разговор! Это будет нам нож в сердце!

Годфри, по своему ограниченному житейскому опыту не способный понять всю глубину простых слов Марнера, снова рассердился. Ему казалось, что ткач просто эгоист (суждение, частое у тех, кто никогда не испытал своей собственной готовности к самопожертвованию), который противится настоящему благу Эппи. Он решил, что должен ради нее отстаивать свои права.

— Я думал, Марнер, — сурово сказал он, — я думал, ваша любовь к Эппи заставит вас радоваться, что на ее долю выпало такое счастье, и надеялся, что вы сумеете ради нее пойти на некоторые жертвы. Вы должны были бы помнить, что жизнь ваша не вечна и что сейчас Эппи находится в том возрасте, когда судьба ее может сложиться совсем иначе, чем в отцовском доме. Она может выйти замуж за простого рабочего, и тогда я никак не мог бы обеспечить ей полный достаток. Вы стоите на ее пути к благополучию, и хотя мне жаль причинять вам боль после того, что вы сделали для Эппи, а я только должен был сделать, все же я обязан настаивать на том, чтобы самому позаботиться о родной дочери. Я хочу выполнить свой долг.

Трудно сказать, кто был более потрясен этими словами Годфри: Сайлес или Эппи. Мысль усиленно работала в голове Эппи, когда она прислушивалась к спору между ее старым любимым отцом и этим новым, чуждым ей, который внезапно появился, чтобы занять место туманного призрака, надевшего кольцо на палец ее матери. Ее воображение умчалось назад в догадках о прошлом и вперед в догадках о том, что означает это вдруг обнаружившееся отцовство. В последней речи Годфри она уловила слова, которые дали ей ясно понять, что ее ждет. Однако не мысли о прошлом и будущем определили ее решение. Его определили те чувства, которые трепетали в каждом слове, произнесенном Сайлесом. Но слова Годфри, помимо этих чувств, вызвали в ней сознание неприемлемости того, что ей предлагали, и неприязнь к новому отцу.

А Сайлеса снова охватил страх, что обвинение Годфри, может быть, справедливо и что он, Сайлес, препятствует благу Эппи. Он долго молчал, борясь с собой, прежде чем произнести решающие слова. Наконец он дрожащим голосом промолвил:

— Я больше ничего не скажу. Пусть будет так, как вы хотите. Поговорите с ней. Я не буду вам мешать.

Даже Нэнси, при всей ее острой чувствительности в отношении собственных привязанностей, разделяла точку зрения мужа, что Марнер неправ в своем желании удержать Эппи после того как появился ее настоящий отец. Она понимала, какое это тяжкое испытание для бедного ткача, но ее свод законов не позволял ей даже сомневаться в том, имеет ли отец по крови преимущество перед каким-либо приемным отцом. Кроме того, Нэнси, привыкшая проводить жизнь в довольстве и наслаждаться преимуществами «солидного положения», не находила ничего привлекательного в скромных радостях и обычаях людей, рожденных в бедности. По ее мнению, Эппи, восстановленная в правах, принадлежащих ей по рождению, должна была вступить, хотя бы и поздно, на путь бесспорного блага. Поэтому она выслушала последние слова Сайлеса с облегчением и решила, как и Годфри, что цель их стараний достигнута.

— Эппи, дорогая моя, — сказал Годфри, глядя на дочь не без смущения, ибо сознавал, что она достаточно взрослая, чтобы судить его, — мы хотим, чтобы ты всегда питала любовь и благодарность к человеку, который столько лет был тебе отцом, и поможем тебе как можно лучше устроить его жизнь. Но мы надеемся, что ты полюбишь и нас. И хотя я столько лет не выполнял долга отца, сейчас и до конца моей жизни я хотел бы делать для тебя все, что в моих силах, и обеспечить тебя, как мое единственное дитя. А в моей жене ты найдешь лучшую из матерей. Это — благословение, которого ты не знала с тех пор, как достигла возраста, когда умеют его ценить.

— Моя милая, ты будешь для меня самым дорогим существом, — с нежностью в голосе сказала Нэнси. — Если у нас будет дочь, больше нам ничего не нужно.

Эппи не вышла вперед и не присела, как раньше. Она взяла руку Сайлеса в свои, крепко сжала ее, — это была рука ткача с ладонью и кончиками пальцев, чувствительными к такому пожатию, — и заговорила более решительно и более холодно, чем прежде.

— Благодарю вас, мэм, благодарю вас, сэр, за ваше предложение. Оно очень великодушно, но очень далеко от моих желаний. Если бы меня заставили покинуть моего отца и я бы знала, что он сидит тут один, думая обо мне и тоскуя, для меня больше не было бы радости в жизни. Мы жили счастливо с ним вдвоем, и я не могу быть счастлива без него. Он говорит, что у него не было на свете никого близкого, пока я не была послана ему, и у него не будет никого, если я уйду. Он заботился обо мне и любил меня с первого дня. Я останусь с ним, пока он жив, и никто никогда не станет между нами.

— Но уверена ли ты, Эппи, — тихо сказал Сайлес, — уверена ли ты, что никогда не пожалеешь, оставшись среди бедняков, когда ты могла бы иметь самые нарядные платья и все самое лучшее?

Это особенно смущало его, когда он слушал слова Эппи, полные преданной любви.

— Я никогда не пожалею об этом, отец, — сказала Эппи. — Я не знала бы, о чем думать и чего хотеть среди дорогих вещей, к которым я не привыкла. И мне было бы совсем нелегко носить красивые платья, ездить в коляске, сидеть на почетном месте в церкви и при этом знать, что люди, которые мне дороги, перестали считать меня своей. Что же осталось бы мне тогда?

Нэнси бросила на Годфри грустный вопрошающий взгляд. Но глаза его были опущены, и он водил концом палки по полу, словно о чем-то рассеянно размышляя. Она решила, что будет лучше, если разговор продолжит она.

— Все, что ты говоришь, вполне понятно, мое дорогое дитя. Совершенно естественно, что ты привязана к тем, кто тебя воспитал, — мягко сказала она. — Но у тебя есть долг перед твоим законным отцом. Жертвы, может быть, принесет не одна только сторона. Если твой отец отворяет перед тобой двери своего дома, мне кажется, ты не имеешь права поворачиваться к ним спиной.

— Я знаю и люблю только одного отца, — пылко ответила Эппи со слезами в голосе. — Я всегда думала о маленьком домике, где он будет сидеть в уголке, а я буду заботиться о нем и работать для него. Я не могу думать ни о каком ином доме. Я не была воспитана, чтобы стать леди, и мне это не по душе. Я люблю людей труда, их пищу, их образ жизни. И я дала слово, — горячо закончила она, роняя слезы, — рабочему человеку. Когда мы поженимся, он будет жить вместе с нами и поможет мне заботиться об отце.

Годфри поднял на Нэнси глаза, полные страдания. Лицо его горело. Это было крушение всех его планов, его надежды в какой-то степени искупить тягчайший в своей жизни проступок. Ему стало душно в комнате.

— Пойдем отсюда, — прошептал он.

— Мы не будем сейчас больше говорить об этом, — сказала Нэнси, вставая. — Мы твои благожелатели, моя дорогая, и ваши также, Марнер. Мы зайдем к вам в другой раз. Теперь уже становится поздно.

Этими словами она старалась смягчить внезапный уход ее мужа, ибо Годфри, не способный больше вымолвить ни слова, направился прямо к двери.

Нэнси и Годфри молча шли домой при свете звезд. Войдя в столовую, Годфри тяжело опустился в кресло, а Нэнси, сняв капор и шаль, подошла к камину и стала рядом с мужем, не желая ни на минуту оставлять его одного и все же боясь проронить хоть слово, которое могло бы причинить ему боль. Наконец Годфри повернул голову в ее сторону, взоры их встретились, и они долго, не шевелясь, смотрели друг другу в глаза. Такой полный доверия взгляд мужа и жены напоминает первое мгновение отдыха после большой усталости или спасения от огромной опасности. И не следует прерывать ни словом, ни движением чувство сладостного забвения.

Наконец Годфри протянул руку к жене, и когда Нэнси вложила в нее свою руку, привлек ее к себе и сказал:

• Предыдущая
• 49/51
• Следующая