Сайлес Марнер [= Золото и Любовь., Золотые кудри., Сила Марнер, ткач из Равело] - Горфинкель Даниил Михайлович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/51
• Следующая

Неприятно было выходить в густой туман, но существовали вещи, которые для Сайлеса были дороже всех удобств. Повесив свинину подальше от огня и вооружившись фонарем с роговыми пластинками вместо стекол и старым мешком, он отправился в путешествие, на которое в обычную погоду ему потребовалось бы не больше двадцати минут. Чтобы запереть дверь, ему пришлось бы отвязать так хорошо закрепленную бечевку и, значит, задержаться с ужином. Нет, Сайлес не видел надобности в подобной жертве. Какой вор отыщет дорогу в каменоломню в такой вечер? И почему он явится именно в этот вечер, если ничего подобного не случилось за пятнадцать лет? Нельзя сказать, чтобы эти вопросы отчетливо всплывали в мозгу Сайлеса, — они приведены лишь для того, чтобы показать, почему он был так спокоен.

Очень довольный тем, что покончил с необходимым делом, он подошел к двери и отворил ее. Его близорукие глаза не заметили никаких перемен, за исключением того, что огонь теперь пылал более жарким пламенем, излучая желанное тепло. Сайлес прошелся по комнате, убрал на место фонарь, шапку и мешок, и под его башмаками с гвоздями в подошвах стирались на песке следы сапог Данстена. Затем он сел и, придвинув спину ближе к огню, занялся приятным делом: стал греться, присматривая в то же время за мясом.

Тот, кто увидел бы Сайлеса в эту минуту, когда красный отсвет огня падал на его бледное лицо, странные утомленные глаза и тощую фигуру, возможно, понял бы то смешанное чувство презрительной жалости, страха и подозрения, которое питали к нему жители Рейвлоу. А между тем, трудно было найти человека более безобидного, чем бедный Марнер. В его искренней, простой душе даже растущая алчность и поклонение золоту не могли породить какого-либо порока, вредного для других. После того как светоч его веры совсем погас, а прежние привязанности были убиты в его душе, он со всей силой своей натуры полюбил труд и деньги. И как все предметы, которым человек отдается всей душой, они подчинили его себе. Безостановочно работая на ткацком станке, Сайлес уже не мог бы обойтись без его монотонного шума. Его золото, когда он склонялся над ним и следил за его приростом, впитывало в себя всю силу его любви, делая его одиноким, как одиноко оно само.

Согревшись, Сайлес подумал, что ему пришлось бы еще долго ждать, если бы он лишь после ужина вытащил свои гинеи, и что было бы неплохо разложить их перед собой на столе во время своего необычного пиршества. Радость — это лучшее вино, а гинеи Сайлеса были для него таким золотым вином.

Ничего не подозревая, он поднялся, поставил свечу на пол рядом со станком, смел песок и, не заметив никаких перемен, вытащил кирпичи. При виде пустой ямы сердце его болезненно сжалось, но сразу поверить в то, что золота нет, он не мог, — он испытывал только ужас и страстное желание избавиться от этого ужаса. Дрожащими руками он ощупал всю яму, силясь убедить себя в том, что глаза обманули его; затем опустил свечу в яму и, все больше и больше дрожа, тщательно исследовал ее. Наконец его охватила такая сильная дрожь, что он выронил свечу. Сайлес схватился руками за голову, пытаясь успокоиться и обдумать случившееся. Может быть, накануне вечером он внезапно решил переложить золото в другое место, а потом об этом забыл? Падая в омут, человек хватается за что попало, даже за скользкие камни, и Сайлес, как будто веря обманчивым надеждам, отодвигал этим момент отчаяния. Он обыскал в хижине каждый уголок, перевернул свою постель, тряс и мял ее, заглянул в духовку, где сушил щепки. Когда больше искать было уже негде, он снова опустился на колени и еще раз ощупал яму. Теперь в хижине не оставалось ни одного убежища, куда он хоть на минуту мог укрыться от страшной истины.

Но нет, оставалось еще одно убежище, которое всегда открыто для изнеможенной мысли, когда она во власти страстного желания, — ожидание невозможного, та вера в противоречивые видения, которая все же отличается от безумия способностью рассеиваться перед силою факта. Сайлес поднялся с дрожащих колен и оглядел стол: может быть, золото все-таки там? Стол был пуст. Тогда он обернулся, взглянул назад, опять принялся осматривать свое жилище, напрягая близорукие глаза, чтобы увидеть мешки там, где он уже тщетно их искал. Он видел каждый предмет в хижине, но золота там не было.

Снова он дрожащими руками схватился за голову и издал дикий вопль, вопль отчаяния. Несколько мгновений он стоял неподвижно; крик облегчил ему первую минуту нестерпимого горя, когда он понял правду. Шатаясь, он с трудом добрался до станка и опустился на сиденье, всегда служившее ему во время работы, инстинктивно стремясь к этим предметам, как к самому сильному подтверждению действительности.

И лишь теперь, когда все его обманчивые надежды исчезли и прошла первая минута страшного потрясения, в голову ему впервые пришла мысль о воре, и он с жадностью ухватился за нее. Ведь вора можно поймать и заставить вернуть золото. Мысль эта придала ему новые силы, и он, поднявшись, направился к двери. Когда он отворил ее, в лицо ему ударил дождь, который с каждым часом становился все сильнее и сильнее. В такую ночь нельзя найти следов. Следы?.. Когда приходил вор? Во время дневной отлучки Сайлеса дверь была заперта, и когда он возвратился — это было еще засветло, — он не заметил никаких следов вторжения. Но и вечером, раздумывал он, все находилось точно в таком же виде, как и раньше. Песка и кирпичей как будто никто не трогал. Вор ли взял мешки? Или то была вражья сила, с которой не справиться ни одному смертному, и она пожелала вторично ввергнуть его в бездну отчаяния? Он с содроганием отогнал от себя этот смутный страх и сосредоточил свои мысли на таком воре, у которого две руки и которого руки других людей могут схватить. Сайлес перебрал в уме всех соседей, припоминая их замечания или вопросы, в которых теперь он мог бы усмотреть основание для подозрений.

Ему вспомнился Джем Родни, известный браконьер и человек, вообще не пользовавшийся уважением. Он часто встречал Марнера на пути через поля и отпускал шутки насчет богатства ткача. А однажды он просто рассердил Марнера: зашел к нему в хижину раскурить трубку, а потом еще долго сидел у огня, вместо того чтобы отправляться по своим делам. Джем Родни и есть вор, — эта мысль принесла облегчение. Джема можно было найти и заставить возвратить деньги. Марнер не хотел его наказывать, он хотел только вернуть свое золото, которое ушло от него, оставив его душу в положении одинокого путника среди неведомой пустыни. Вора следует схватить. Представление Марнера о властях, охранителях законности, было весьма туманным, но он сознавал, что должен пойти и заявить о своей пропаже. А сильные мира сего — пастор, констебль и сквайр Кесс — заставят Джема Родни или иного виновника возвратить похищенные деньги. Подгоняемый этой надеждой, он выбежал под дождь, забыв даже покрыть голову и не затворив за собой двери, ибо знал, что теперь уж ему нечего терять. Он бежал быстро, но, задохнувшись, вынужден был умерить шаг уже при входе в деревню, у поворота, перед самой «Радугой».

«Радуга», в представлении Марнера, была местом расточительного отдыха богатых и дородных мужей, чьи жены обладали огромными запасами холста. Это было место, где он наверняка мог застать местные власти и людей знатных и где мог скорее всего рассказать о своей пропаже. Он поднял щеколду и вошел в ярко освещенный бар справа, где обычно собирались не слишком высокопоставленные клиенты этого заведения, в то время как зал слева предназначался для избранного общества, среди которого сквайр Кесс частенько позволял себе двойное удовольствие: веселился и снисходил до общества менее важных людей. Но сегодня в этом зале было темно, ибо все господа, которые считались украшением собиравшегося здесь общества, находились, как и Годфри Кесс, на балу в честь дня рождения миссис Осгуд. По этой же причине компания, заседавшая в кухне на стульях с высокой спинкой, была многочисленнее, чем обычно, — несколько человек, которые при других обстоятельствах были бы допущены в зал, где своим присутствием доставили бы лицам поважнее более широкое поприще для хвастовства и милостивого снисхождения, охотно воспользовались в этот вечер случаем внести разнообразие в свои развлечения тем, что, в свою очередь, потягивая бренди, хвастались и снисходили до тех, кто заказывал пиво.

• Предыдущая
• 16/51
• Следующая