Северное сияние - Марич Мария - Страница 8

• Предыдущая
• 8/188
• Следующая

Около полуночи Улинька уселась на низенькой скамеечке в ногах у барышни, чтобы, по заведенному Еленой Николаевной обычаю, почитать ей перед сном.

Елене Николаевне очень нравилось, как мягко звучал при чтении Ульяшин голос. В особенности, когда она читала стихи.

Их она читала не совсем так, как учила Елена Николаевна, а по-своему.

В этот вечер читали записанные в альбом стихи Пушкина, и в голосе Ульяши было много грустной нежности.

— Ты понимаешь ли, как это хорошо? — вдруг перебила ее Елена.

— Чудесно описывает любовь господин Пушкин, — вздохнула Уля.

— Ведь это из будущего романа, — сказала Елена. — Прочти-ка еще раз.

Улинька опустила альбом на колени и повторила наизусть:

— Улинька! — воскликнула Елена. — Да у тебя замечательная память!

Улинька молчала.

— Ну, что же ты?

В ответ раздались всхлипывания.

— О чем ты плачешь? — Елена спустила с кровати босые ножки.

Ульяша быстро подала ей вышитые бисером туфли и попросила:

— Дозвольте мне уйти, барышня.

— Да отчего же слезы? — допытывалась Елена.

Уля сжимала губы, но они непослушно вздрагивали.

— Так не скажешь?

— Увольте, барышня…

— Ну ступай.

В канун двойных именин — бабушки Екатерины Николаевны Давыдовой и внучки Екатерины Николаевны Орловой — в Каменском доме шли последние приготовления к этому семейному торжеству.

Старший сын Екатерины Николаевны от второго брака, Александр Львович Давыдов, как распорядитель предстоящего празднества, принимал доклады поваров и, пробуя кушанья и вина, бранил, хвалил и отдавал разные приказания огромному штату прислуги.

Жена Александра Львовича, хорошенькая Аглая, до полудня бегала в коротенькой, до колен юбочке, примеряя то одно, то другое платье из тех, которые ей прислал из Парижа ее отец, герцог де Граммон. Все платья были ей к лицу, но надо было решить, какое именно надеть на завтрашний бал.

В девичьей, как привидения, колыхались на вешалках длинные белые чехлы, накрахмаленные юбки и легкие шарфы.

В нижней гостиной барышни рассматривали привезенные из Варшавы князем Барятинским рисунки модных причесок.

Выдав ключнице Арине Власьевне ключи от сундуков с парадным столовым бельем, серебром и посудой, старуха Давыдова приказала, чтобы ее больше не беспокоили. Усевшись в глубокое кресло, она задумчиво смотрела в окно.

У въезда в усадьбу, на косогоре, мужики устанавливали старую пушку для пальбы в честь именинниц.

По дороге, вдоль еще не замерзшего Тясмина, время от времени показывались экипажи прибывающих в Каменку гостей. Екатерина Николаевна по возкам узнавала хозяев. Вот кишиневская колымага, в которой и прежде приезжал Пушкин. Вот чей-то щегольской дормез, огромный рыдван Лопухиных, высокая, как будка, карета князя Федора Ухтомского… Мужичьих телег и саней она и не считала. А они везли ей из многочисленных ее деревень битую птицу, дичь, мед, варенье, тонкие полотна, вышивки и кружева.

Из заглавных букв названий деревень, принадлежащих старой Екатерине Николаевне, составлялась фраза: «Лев любит Екатерину».

Лев Давыдов женился на Екатерине Николаевне вскоре после смерти ее первого мужа — Раевского.

Второй муж в самом деле крепко любил Екатерину Николаевну.

Все это богатство, почет, гости — для нее ничто по сравнению с его любовью. Но сердце, которое так нежно и пламенно билось, давно истлело.

И Екатерина Николаевна глубоко вздыхала, думая о прошлом.

Ей надо было отгрустить сегодня, чтобы завтра с гостями быть, как всегда, радушной и веселой хозяйкой.

Уже совсем стемнело, когда Клаша нарушила ее покой: пришла за ключом от заветного шкафа с саксонскими и севрскими вазами — особенно дорогими для старухи подарками покойного мужа.

Екатерина Николаевна, прищурив немного выпуклые, все еще красивые глаза, молча посмотрела на Клашу и так же молча подала ей вычурный ключ.

Клаша опрометью понеслась в болшой зал.

Там уже вытянулся во всю длину сверкающий парадный стол. Граненые подвески канделябров бросали на снежно-белые скатерти подвижные радуги. Хрустальные бокалы таили в себе множество пучков сине-зелено-малиновых искр. Сдержанным блеском отливало серебро. Синий с выпуклыми золотыми цветами фарфоровый сервиз чудесным узором тарелок и блюд раскинулся по всему столу.

В буфетной девушки перетирали вазы, украшенные пасторальными пастушками и пастушками, золотыми виньетками, фарфоровым кружевом.

В вазы наливали воду для живых цветов. За ними послали в оранжерею Улиньку и Клашу.

Старик садовник, выходец из Голландии, посмотрел на девушек поверх очков и ткнул пальцем в зеленый низкий ящик с резедой.

— Это для гирлянд, — строго сказал он, — а вот там для стола…

Улинька приподняла ветошь и ахнула:

— Ах вы, мои красавицы! Ну и розы! Ты, Клаша, только погляди хоть на эту! — и она отделила от целого снопа только что срезанных еще влажных роз одну черно-пунцовую. — Ведь что же это за прелесть! — любовалась она цветком.

— Это «французская королева», — с гордостью, как отец о красавице дочери, сказал садовник.

Острое личико Клаши ткнулось в корзинки с пармскими фиалками:

— Вот дух-то райский! Инда сердце заколотилось! Нюхни-ка, Улинька.

Взяв цветы, девушки заторопились.

— Ты, Улья, приди еще, — сказал садовник. — Я буду приготовить корзинка только белые розы.

— Ладно, Франц Карлович, я мигом, — ответила Улинька.

Василий Львович дочитал последнюю страницу французского романа. Встал. Потянулся. Потом подошел к зеркалу и внимательно поглядел на свое отражение.

«Полнеть начинаю. Для тридцати двух лет рановато».

Оправил гусарский полковничий мундир и закрутил тонкие, в стрелку, усы. Постоял неподвижно несколько мгновений.

«Пойти в биллиардную, что ли? Пушкин с нашими, наверно, там».

— Куда это? — окликнул он встретившуюся в полутемной гостиной Улиньку.

Она молча посторонилась, пропуская Василия Львовича. Но он взял ее за руку:

— Ты в мой нынешний приезд все избегаешь меня, Улинька. Отчего бы это?

— Сами знаете, барин…

— Как? Барин? Ты за что же меня из Василия Львовича в барина разжаловала? Почему глаза прячешь? — Василий Львович привлек ее к себе и крепко поцеловал.

Улинька коротко вздохнула.

— Как от тебя цветами пахнет! — прошептал Василий Львович.

Глаза Улиньки блеснули в полумраке.

— А это вот от чего, — она взяла его руку и приподняла. Пальцы Базиля коснулись сначала ее теплой, упругой щеки, потом чего-то прохладно-нежного. Улинька слегка наклонила к нему голову и тихо проговорила: — Понюхайте-ка…

Базиль почувствовал сильный запах розы. Он потянул вколотый в ее косу цветок. Улинька придержала розу. Завязалась легкая борьба.

— Приди сегодня ко мне, Улинька.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Почему же? Неужели ты боишься, что я посягну тебя обидеть? Ведь прежде ты не раз заходила ко мне, и, помнишь, как славно мы с тобой беседовали…

— А нынче не приду, — строго повторила Улинька.

Базиль взял ее за обе руки:

— Да почему же? Почему?

— Сами понимать должны, — с порывистым вздохом ответила она.

— Ах ты, своенравная моя! Упрямица эдакая! — и Базиль снова несколько раз поцеловал ее в губы.

Чьи-то шаги послышались на лестнице. Улинька рванулась из его рук и побежала в оранжерею.

Стоя перед садовником, она все еще испытывала сладостную тревогу, охватившую ее от поцелуев Базиля и от его горячего дыхания.

«Сами знаете», — сказала она Базилю: она была уверена, что и он чувствует то, иное, чего не было между ними в прежние его наезды в Каменку.

• Предыдущая
• 8/188
• Следующая