Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 24
- Предыдущая
- 24/33
- Следующая
— Понятно?..
Понятно, но недостижимо. Как запряженному в телегу мерину, глазеющему на скачки. И еще одно сожаление, чисто практическое, томило меня. Я жалел, что жена Шатохина, хорошенькая телевизионная дикторша, после сводки погоды не хочет показать всем своего прекрасного, стоящего сейчас на руках мужа. Я глубоко убежден, что все потенциальные преступники, проживающие или работающие в нашем районе после этой передачи навсегда отказались бы от идеи нарушить закон, поскольку любая надежда обыграть такого прокурора должна выглядеть абсурдом.
— Дела еще не совсем задавили? — спросил он с некоторым участием.
— Да ничего, кряхтим и тянем…
— А ты помнишь, что у тебя истекают сроки по делу Степанова? Убийство и тяжкие повреждении? Он ведь давно сидит?
— Да, я помню, — затянулся сигареткой так, как вдыхают воздух перед броском в воду, и безразличным голосом сказал: — Я буду у вас просить отсрочку по делу.
— Что-о? — безмерно удивился Шатохин. — Отсрочку? Там же ведь все проще пареной репы!
— Это не совсем так, — покачал я головой. — Там, наоборот, есть еще много невыясненного…
— А что же ты не выясняешь? Время бежит! Весь город говорит об этой истории! Мы с тобой игнорировать общественное мнение не можем! Мне уже звонили… — Шатохин сделал какой-то неопределенный жест рукой вверх, означающий, видимо, что его абонент находится где-то высоко. Может быть, Шатохин связан телефоном с господом богом?
— Я как раз и выясняю все непонятное в этой истории. Уверен, что там, откуда вам звонили, — я тоже показал рукой вверх, — хотят, чтобы я выяснил правду, а не успокоил общественное мнение поспешным сообщением о наказании сомнительно виновного…
— Как это сомнительно виновного? — обомлел Шатохин. — Сознавшийся в преступлении убийца сомнительно виновен?
— Убийца, безусловно, виновен, — постарался я успокоить Шатохина. — Но вот с его признанием есть у меня сильные сомнения…
— Почему? В чем дело? Он что, изменил показания? Он же раньше во всем признавался!
— Он не менял показаний. И продолжает во всем признаваться…
— Чего же ты добиваешься?
— Правды. И я не считаю признание царицей доказательств. Было время, когда следствие, орудуя признанием, как дубиной, завело всех очень далеко…
Шатохин побледнел и от ярости прикусил нижнюю губу.
— Это вы мне говорите? Да как вы смеете? Это что за разговоры? Я вас что, заставляю нарушить закон? Я вас понуждаю получать признания от обвиняемого? Следствие основывалось все время на показаниях всех, вы слышите, всех участников дела, в том числе на признании убийцы! И он продолжает признаваться вам! Вы его бьете? Или пытаете голодом?..
— Нет, я его не пытаю и не бью…
— Да если бы я узнал!.. Я бы в тот же день выгнал вас!.. Под суд отдал! И вы мне говорите…
— Я говорю вам, что не верю в его признание! И потерпевшим не верю! — заорал я на Шатохина, и он смолк, так это было для него неожиданно.
Наступила долгая пауза, в которой мы оба тяжело дышали, будто вместе сделали стойку на руках, и продолжали разговор сдержанно, придушенными голосами, как и надлежит говорить людям, стоящим вниз головой.
— Вы считаете, что это не Степанов сбил Дрозденко и Егиазарова? — спросил негромко Шатохин.
— Нет, этого я не считаю. Скорее всего, так оно и произошло. Но совершенно неясно по делу, что происходило непосредственно перед дракой и наездом. А это исключительно важно! И свидетелям этим я не верю!
— Чем же они вам так не понравились?
— Не знаю, мне это трудно объяснить. Они все так прекрасны, что хочется выучить заграничный язык и говорить с ними только по-иностранному…
Шатохин, сдерживаясь изо всех сил, сказал сквозь зубы:
— Судя по темпам вашего расследования, у вас должно быть полно свободного времени. Можете употребить его на изучение заграничного языка…
— Не премину воспользоваться советом. Возможно, мне тогда удастся понять, почему они все время врут…
— А что они врут? — преодолел себя и спросил с интересом Шатохин.
— Все что угодно. Но мне кажется, главное в их лжи — это версия, по которой драка и наезд на автоплощадке не имеют никакой предыстории…
Шатохин не успел ничего ответить, потому что раздался стук в дверь и возник лейтенант Уколов. Из-за его спины вынырнул коренастый немолодой человек с лицом красно-серым, как вчерашний зельц. Он быстро протер очки, огляделся и, не давая сказать Уколову слова, подсунулся ко мне с протянутой рукой, короткой и негнущейся, как милицейский жезл.
— Здравствуйте, товарищ, — он быстро посмотрел на Шатохина и ему дал подержаться за свою маленькую деревянно-жесткую ладошку. — И вы, товарищ, тоже здравствуйте…
Меня, сидящего за столом, он явно посчитал начальником не в пример скромно стоящему сбоку Шатохину. Да и оценочно-возрастные критерии, вероятно, были у него иные, чем у моего прокурора.
— Моя фамилия Абдраззаков. Сайд Абдраззаков, рад с вами познакомиться, очень доволен, что меня разыскал лейтенант. Я ведь проживал в 307 номере пансионата и, можно сказать, был очевидцем происходившего безобразия. У вас курить можно? — он уже достал пачку «Беломора», спички и стопочку маленьких листиков неизвестного назначения.
— Да-да, конечно, курите, пожалуйста… — сказал я злорадно, вспоминая шатохинский плакат о бесчисленных часах, проведенных нами на дороге. Прокурор посмотри на нас с печальным отвращением, махнул рукой и пошел к выходу. У двери задержался на миг и сухо сказал:
— Каждые три дня докладывайте мне движение по делу…
Абдраззаков повертел своей юркой головой и спросил:
— Может, я ошибся, может, надо всю истину открыть ушедшему товарищу?
— Нет, нет, все правильно, — успокоил я его, усаживая на стул. — Всю истину вы откройте сначала мне, а потом уже мы ее доложим ушедшему товарищу…
Абдраззаков закурил свою беломорину и сразу же сипло закашлялся, заперхал, слезы выступили на его глазах, а красно-серое лицо стало равномерно бурым. Кашляя, он взял из стопочки верхний листик и ловко свернул из него фунтик, а продышавшись, ссыпал туда пепел.
— Вот пепельница, возьмите, — предложил я.
— Ни в коем случае! Главный вред курева не от никотина, а от табачного нагара, которым мы дышим после сгоревших сигарет и папирос! А окурок, завернутый в бумагу, практически безвреден для нашего газообмена…
— Очень интересная теория! — хмыкнул я.
— Уверяю вас. Я занимаю должность старшего инженера по комплектации и в голые, непроверенные теории не верю, — он снова закашлялся, засопел, засунул окурок в кулек, раздавил в кулаке этот фильтр нашего газообмена и кинул в корзину. И тут же потащил из пачки следующую папиросу. Я понял, что если не остановлю его, то до обещанного раскрытия истины мы не доберемся никогда.
— Одну минутку, товарищ Абдраззаков! Вы обещали мне рассказать истинные обстоятельства драки, — пошел я на него, как жесткий стоппер на быстрого нападающего.
— Конечно, конечно! Все как было…
— Вы видели драку с самого начала?
— Нет, конечно, нет! Я в комнате слушал по радио спортивный выпуск новостей, значит, это было начало двенадцатого. И вдруг я услышал с улицы, с шоссе, какие-то крики, а потом пронзительный женский визг…
Так, значит, «вся истина» Абдраззакова имеет сильный изъян. У нее нет начала.
— Я чисто рефлекторно вскочил и выбежал на лоджию… И все увидел…
— Все? — с сомнением посмотрел я на толстые стекла его очков.
— Практически все, насколько можно было рассмотреть в этой темноте. У меня, правда, сильная дальнозоркость, я вблизи вижу гораздо хуже…
Абдраззаков потянулся за своей пачкой, но я своевременно отодвинул ее дальше по столу.
— Что же вы рассмотрели вдали?
— Как он изготовился убить его… Это было ужасное зрелище, — Абдраззаков стал сворачивать новый фунтик.
— То есть вы хотите сказать, что видели, как Степанов сел в машину и поехал на толпу? — я пересел поближе к Абдраззакову.
— Ни в коем случае! — удивился он. — Я не знаю, кто из них Степанов, не имею чести быть с ними знакомым. Но я видел, как кучка дерущихся развалилась и из нее выскочил на шоссе высокий парень. Этот участок дороги был хорошо освещен фарами стоящей неподалеку машины «Победы», у меня когда-то было такая…
- Предыдущая
- 24/33
- Следующая
