Берег любви - Гончар Олесь - Страница 2

Для медичек тут все буднично и обычно до скуки. Лишь изредка - весной или в конце лета - появится из-за горизонта "Орион", учебный парусник с курсантами из мореходки на борту. Он, либо откуда-то возвращаясь, либо отправляясь куда-то, проплывет в горделивой недосягаемости мимо этих берегов, пройдет словно в состоянии полнейшей невесомости, совсем какой-то нереальной, вроде бы скалками навеянный, полпогрудьем своих ветрил похожий скорее на видение из сладких девичьих снов. Прошел, проплыл далеким облаком и растаял - и нет его.

И снова - будни. Вместо миражного "Ориона" снова - знакомая баржа с черным песком.

Девчата уже распределены, уже получили и назначения па работу. Будущие медсестры и фельдшерицы, разъедутся они кто куда: одна радуется этому событию, а другая не очень, эта вышла с распределительной комиссии с улыбкой до ушей, а другая - в слезах, даже тушь с ресниц ручьями текла. Трудный это день - девичьи судьбы решаются...

Инну Ягнич счастье не обошло стороной, в день распределения она выскочила из кабинета с радостным блеском в глазах:

- Кто куда, а я в Кураевку!

Стало быть, повезло, место - согласно желанию. Перед этим, для надежности, поступил из Кураевки вызов на нее, председатель колхоза просил направить Инну Ягнич в родное соло, и, несомненно, это тоже было каплей может, даже решающей - на распределительные весы. Ведь голос принадлежал не кому-нибудь, а знаменитому Чередниченко, которого знает вся область: бывший комбайнер, а теперь председатель передового, известного всему побережью хозяйства, Герой Социалистического Труда, влиятельный человек, попробуй к такому голосу не прислушаться.

Инна в самом деле рада: возвратится домой, к родным, будет изгонять болезни из своих односельчан. На одном из "Метеоров" вскоре и помчится, взвихривая воду, оставив другим эту крепость с ее козами и седыми бурьянами. Гдето там встретит ее другой мир: открытая приморская степь, ровная, как футбольное поле, с низкой ломаной полосой берега; еще с моря заметишь рыжий слои глины, а поверх отчетливую, бесконечную ленту чернозема, который вместе с травой, с корнями пырея из года в год охватывает море во время бушующих осенних штормов.

- С твоими оценками, Инка, могли бы тебе предложить что-нибудь и получше,- сказала Клава Приходько, которая хоть и дружила с Ягнич, но всегда ей чуточку завидовала.- В первоклассный бы санаторий, например, под магнолии и кипарисы... А тут - Кураевка...

- Сама попросила.

- И не жалеешь?

- Нет.

Однако ж вот теперь червячок сомнения нет-нет да и шевельнется в ее душе: в самом ли деле не пожалеет?

Будет ли счастливым для нее этот кураевский вариант?

Может, девчонка, взвоешь еще, да будет поздно? Довольно ясно представляет она свою кураевскую перспективу: будут идти к тебе механизаторы с кровавыми ссадинами на руках, со свежих ран будешь смывать степную пыль, ведь производственные травмы там, увы, покамест не редкость, особенно в ночную пору. Будут идти женщины, солдатские вдовы, со своими застарелыми болезнями, капризные пенсионеры будут вымогать долголетия, а ты принуждена будешь чуть ли не с бою брать каждое место в кустовой больнице, поскольку строительство своей, колхозной, до сих нор еще только планируется, а в той, "укрупненной", мест нс хватает - иногда больные даже в коридорах лежат.

Будет, будет тебе, милая, хлопот, не заскучаешь...

- Золотая Бенгалия ваша, девоньки,- сказала Вера Константиновна,понятие растяжимое... Золотой она, похоже, бывает только там, где вас более всего ждут.

И сказано это так было кстати! Инна молча и благодарно посмотрела на преподавательницу: Кураевка действительно ждет ее. Отец, мать, родня... Да еще тот, чьи влюбленные глаза даже издалека светят тебе, тот, кому слагались по ночам твои жаркие письма, твои - чаще так и не отправленные тайные песни.

Песня называлась "Берег любви", и рождалась она в одну из тех ночей, когда томилась душа в разлуке с Кураевкой и тревожное какое-то предчувствие мучило Инну, когда казалось ей, что только этот эмоциональный всплеск (сгусток боли, горячей исповеди и заклинания), только волшебная сила чувства, раскаленного до пения, помогут ей удержать в себе то, что она более всего боялась утратить.

Речь шла не о желании прославиться, не о забавах тщеславной молодости: из глубочайшей душевной потребности родилось то, что родилось. Инна видела, что песня принадлежит не только ей, мелодию помогали подбирать подруги, на нотную бумагу она переносилась при участии молодых преподавателей музыкальной школы - коллективным этим усилием и волнением песня выметнулась па сцену, в жизнь. Авторская скромность девушки понималась всеми. Имя поэтессы утвердилось за нею. за Инной Ягнич, хотя нс обошлось, конечно, и без едкого острословия по поводу выхода, дескать, на арену "новоявленной Сафо", кураевской Маруси Чурай. [Маруся Чурайполулегендарная девушка-поэтесса XVIII в., за которой утвердилось авторство нескольких популярных в народе украинских песен.]

Неожиданный успех не вскружил Инно голову, не помешал ей по-прежнему быть прилежной в учебе, старательной на практических занятиях, потому что все-таки не перо, а шприц медсестры казался ей важнее и надежнее всего остального. Песня песней, а ждет тебя постоянная, долгая и будничная работа, и девушка готовилась к ней со всем кураевским упорством и терпеливостью; жизнь любит терпеливых, она помнила эту отцовскую науку и внутренне принимала ее. Но все же факт неожиданного творческого порыва не прошел для Инны бесследно, не раз ловила себя на желании, чтобы песню подхватило и понесло, чтобы дошла она какими-то неведомыми путями до сердца и слуха того, желанного, кому от песни этой, быть может, тоже стало бы теплее. Представляла, как ему теперь нелегко; тошнехонько там, где он очутился, где искупает вину свою.

Носился как леший на своей "Яве" по всему побережью, пока не врезался в. толпу детей из пионерского лагеря....

Случилось нечаянно, просто разогнал мотоцикл и но удержал, но разве это оправдание? К тому же под хмелем был.

Нс любит она его пьяным, терпеть не может, и мать и соседки осуждают: с кем ты связалась? Хулиган, вертопрах, а ты первая в училище, врачом будешь... Слушала и вроде бы мысленно соглашалась. Но все доводы разума разлетаются вдребезги, стоит вспомнить ласки, которые впервые узнала в тот день, когда вместе с ним купалась на косе в заповедной запретной зоне (для него-то запретных зон небывало!), где волны морские в человеческий рост сияющим валом катятся на тебя, где пески белые, по которым до них не хаживал никто из людей,- только следы птичьих лапок' лежат причудливыми узорами. Как блаженствовали там они вдвоем, купались и резвились, окачивая друг дружку пригоршнями морской воды! Тут-то он и взял ее впервые на руки, бережно вынес из сверкающих валов прибоя. Нес нежно-нежно, обцоловывая на ходу... И тех рук, вовсе не хулиганских, а бережно-ласковых, она забыть но может, потому что это были руки любви... Перед их силой и пьяня щей нежностью отступают все иные соображения, умолка ют в неожиданном смущении трезвые голоса.

Редко писал ей оттуда. Редко, да все больше с какими-то намеками, недомолвками. Однако скоро уже отбудет срок, и Кураевка станет мостом их встречи. Каким он возвра тится? Что в душе принесет? Горькую радость искупления, голод по чистым человеческим чувствам или грубые и при липчивые привычки, отвратительное сквернословие?

Это беспокоило ее сейчас более всего. Невеселыми думами о нем чаще всего и поглощена, когда подымается с девчатами на крепостные стены, еще теплые после знойного дня. Наверное, в Кураевке не раз вспомнятся ей эти, со светлой печалью, вечера на древних камнях, до блеска отполированных локтями влюбленных парочек. Легкий ветерок повевает с моря, царствует здесь девичий смех, и не безумствует кошачьими руладами транзисторная музыка, и ждешь как несказанного дара природы того мгновения, когда из тьмы горизонта, откуда-то из полуночных загадочных глубин выплывет луна и кинет на море свою волнующе-светлую дорожку.