Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания - Анчаров Михаил Леонидович - Страница 46

…А вот кошка появилась у нас неожиданно. Лизе на студии подарили крошечного котенка — пушистого и очень хорошенького. Это был 1971 год. Олег долго листал англо-русский словарь — искал имя для котенка — и назвал ее Кенди (по-английски — конфета, леденец). Потом она называлась просто Кенька, иногда — Фенька, но всегда с любовью. Характер у нее был непростой. Она не любила, чтобы ее гладили — терпела ласку недолго, а потом вцеплялась всеми когтями в ласкающую руку. Обожала Олега. Если он разрешал ей сидеть у него на плече, она громко мурлыкала и, млея от удовольствия, запускала свои коготки в его тело. Он морщился, но терпел… некоторое время, потому что очень нежно к ней относился. Он любил ходить с ней по нашей — уже московской — большой квартире. Она шла рядом, он говорил:

— Поворачиваем налево, разворачиваемся.

Она выполняла его команды, и так они долго ходили рядом. Это было удивительное зрелище. Он же научил ее идти к нему на свист.

Первую часть своей жизни Кенька абсолютно безжалостно обдирала обои всюду, где нам доводилось жить. Когда мы переехали на Смоленский бульвар, где появились элементы деревянной отделки квартиры, в частности, столбик между коридором в кухню и холлом, Олег показал ей, где она может точить когти. Он присел на корточки, взял ее за передние лапы — все это происходило возле этого деревянного угла — и долго говорил:

— Вот здесь вот ты точи себе когти. Вот здесь, а не где-то в другом месте. Если она начинала вырываться, устав от этой «лекции», то Олег давал ей подзатыльник:

— Слушай то, что я говорю! Стой! Куда?!! Слушай!!!

И с этих пор Кенька точила когти только там. Это факт. Только услышав скреб по стене, мы бежали смотреть — ГДЕ? Там, и только там. Так что уроки Олега не пропали даром.

А вообще отношение Олега к животным было очень правильным, потому что он, например, никогда не сюсюкал с Кенькой, как это обычно делают женщины, которые начинают тискать кошку, вспоминая все слюнявые слова и имена, какие только можно. Он относился к каждому животному очень хорошо, тепло, но без какой-то излишней нежности. Если у него было плохое настроение, он мог спокойно, но довольно резко сбросить ее со своего плеча:

— Не до тебя мне сейчас. Катись!..

Он не ударил ее ни разу в жизни, но если она ему надоедала, то Олег показывал ей свое нежелание общаться.

Кстати, кошки фигурировали даже в стихах и рассказах Олега. Кроме того, они «сопровождали» его чуть ли не повсюду. В Репине жил кот Бегемот, друживший с Олегом. И в Монине был кот — дикий, огромный. Когда я приехала туда и впервые увидела его, то даже спросила Олега:

— Как вы его вообще не боитесь?.. Уже почти свирепое животное.

Но они его кормили. Каждое утро он приходил к дому, причем если Лиза опаздывала, то стучал лапой в окно или дверь. И стуку от него было столько, что Лиза торопилась скорее вынести ему все полагающееся на завтрак. Но в дом он никогда не заходил — при мне, во всяком случае. Это был именно дикий кот. И ел он на балконе, где у него было место для трапезы.

Когда Олег уехал первого марта в Киев и я жила в Монине два дня без ребят, кот не появлялся. Я посматривала, чтобы ему дать чего-нибудь, но он почему-то не приходил. Вообще это Лиза его приучила…

Но вот насчет стихов Олега «Прогулки с котом», написанных в Монине, и их связи с этим котом — не знаю. Действительно Олег гулял когда-то в его обществе или это собирательный образ?..

А Кенька, конечно, числилась у нас в членах семьи. Даже в моей переписке с Лизой и нескольких письмах Олега ей нашлось изрядное место. И еще Олег очень смеялся над следующей ситуацией: в июне 1973 года они с Лизой сняли отдельный домик с двумя постелями под Ленинградом, в который так ни разу и не приехали. И я (несчастная!) все лето, как дура, ездила «в имение» пасти Кеньку, жившую там «барыней». А Олег с Лизой так и не выбрались, потому что сначала немного пожили в Москве, потом были гастроли «Современника» в Риге, потом начались съемки «Варианта „Омега“», потом… До дачи ли тут?

Когда осенью наши вещи вернулись из-за города назад в Ленинград, выяснилось, что там остался велосипед Олега. Я даже не знала, что он успел его туда перевезти. Так он там и сгинул… Много дней спустя о нем вспомнили:

— Олежечка… Как же так… я и не знала… Он там, наверное, в сарае стоял.

И потом мы махнули на него рукой. Все равно! Где и когда?! Олег в жизни не нашел бы часа времени для велосипедных прогулок. Скорее Лиза бы на нем куда-нибудь моталась…

В Олеге, как, по-моему, и во всех талантливых, а особенно в артистичных людях было очень много детского. Не какой-то детской восторженности! Он совсем не был восторженным — наоборот, восторженной была Лиза, а он всегда это в ней пригашивал. Но в нем самом было очень много настоящего, хорошего детства. Иногда даже немного дурашливого мальчишки. Причем в Ленинграде я этого не чувствовала, там он был другим. И Ленинград-то был ему, в общем, не по душе, хотя он любил этот город, любил по нему гулять. Мне кажется, на него влиял какой-то провинциальный образ ленинградской жизни по сравнению с Москвой. Если он шел по улице в Москве, то как-то сливался с толпой, хотя даже по одной походке глаз всегда и сразу выхватывал его из нее. А в Ленинграде он как-то уж особенно выделялся, и ему это было неприятно. По-моему, он сам это ощущал.

Москва много для него значила как город, где он родился. Он очень ее любил. Например, как-то летом у него было свободное время и он потащил меня и Лизу по всем переулочкам вокруг Смоленского бульвара, в которых, кстати, хорошо ориентировался. С удовольствием показывал всякие дома, многие из них знал «в лицо», знал также, где кто жил из людей знаменитых, и очень любил именно вот эту переулочную Москву. А на окраине столицы терпеть не мог город. Он просто его ненавидел и говорил:

— Это — не Москва! Мы живем не в Москве.

Когда мы переехали в центр, Олег почувствовал, что здесь он «в своей Москве».

Родное Люблино он, в общем, тоже любил, потому что это все его детство, школа, мальчишки, хулиганы — все это вообще было ему близко. Он очень любил тот район, хотя это была тоже не столица — это было Подмосковье. А улица Новаторов — это вообще не известно что за город: и не Москва, и не Подмосковье — черт знает что! Хотя там было много зелени и даже у нашего дома росли большие кусты шиповника. Казалось бы, там хорошо, но у Олега душа не отдыхала в том месте.

Однажды, когда мы жили уже на Смоленском, Олег посоветовал мне сходить в музей на улице Льва Толстого возле Большой Пироговки — это близко от нас. Объяснил, как туда идти, сказав еще:

— И обрати внимание на памятник.

Я пошла в этот дом-музей и была Олегу благодарна, потому что там действительно очень интересно. Когда потом я подошла к памятнику, то сразу поняла, почему он так ему нравился. Может быть, он не очень хорошо сделан, не из того материала, как могло бы быть, но он задуман правильно! Самое главное дано, а остальное не важно. Только лицо, переходящее в глыбу — и все. И нет там никаких рук, брюк, сапог…

Олегу нелегко жилось в центре Москвы, у него никогда не было машины, и он был вынужден пользоваться городским транспортом, притом, что его знали в лицо тысячи людей, но я не припомню случая, чтобы здесь к нему кто-то приставал, надоедал, оскорблял. На Новаторов — да. Там за ним бегали девки, там он всегда ходил в темных очках, старался подъехать к дому на студийной машине или такси, там он вынужден был поднимать воротник и надвигать на глаза кепку, а здесь — нет. Конечно, его и здесь узнавали, и он это чувствовал, но все-таки здесь это почти никогда не было раздражающим. На прежней же квартире публика была, в общем-то, малоинтеллигентная…

Но даже там на улице он все-таки чувствовал себя очень независимо. Однажды, например, он пришел домой улыбающийся и очень довольный с огромным, почти до самого пола, ожерельем на шее из… рулонов туалетной бумаги.