Под тропиком Козерога - Рабен Н. - Страница 17

• Предыдущая
• 17/97
• Следующая

Дом выглядел довольно внушительно, хотя в глаза бросались признаки упадка: крыша местами провалилась, и комнаты там были пусты, шкуры на барабанах потрескались, напольные доски кое-где прогнили и были источены термитами. С двух сторон общинного дома торчали могучие деревянные столбы в окружении банановых деревьев и бамбука; стропил над ними не было. Должно быть, когда-то строение тянулось далеко в обе стороны, а потом кровля рухнула.

Большинство находившихся на веранде были одеты в фуфайки и шорты — мода из внешнего мира проникла и сюда, вытеснив традиционные даякские костюмы. На лицах людей постарше были видны следы ритуальных обрядов, через которые они прошли в юности, когда обычаи предков еще сохранялись в неприкосновенности. Женщинам, например, в отрочестве продевали в уши тяжелые серебряные кольца, оттягивавшие мочки почти до плеч. На руках и ногах густо синела татуировка.

Мужчины и женщины жевали бетель, отчего рот у них был устрашающе багрово-красного цвета, а зубы стесаны чуть не до десен (в состав бетеля входит известь). Пол коридора был весь в красных плевках: даяки то и дело сплевывают слюну. Из молодежи мало кто жует бетель; молодые люди предпочитают надевать на зубы золотые коронки, что считается особым шиком среди самариндских денди.

Петингги рассказал, что в свое время неподалеку от общинного дома поселились католические миссионеры, построили церковь и школу. Деревенские жители, принявшие новую религию, выбрасывали черепа, хранившиеся из поколения в поколение и служившие напоминанием о доблести предков (черепа были поенными трофеями даяков), вместо них налепили на стены литографии на религиозные сюжеты. Миссионеры проработали в здешних краях более двадцати лет, но за этот срок им удалось обратить в христианство меньше половины жителей деревни.

Вечером, когда мы сидели за ужином на палубе «Крувинга», один даяк ловко спустился по бревнам к реке, держа за ноги хлопающую крыльями белую курицу, вскарабкался на борт и преподнес нам птицу.

— От петингги, — торжественно сказал он.

Кроме того, он принес приглашение: сегодня ночью в общинном доме будут музыка и танцы по случаю свадьбы. Нас приглашают, если мы хотим.

Мы поблагодарили, передали петингги брусок соли в качестве ответного подарка и сказали, что с радостью принимаем приглашение.

Обитатели деревни образовали круг на веранде. Невеста — красивая девушка с овальным лицом и гладко зачесанными назад черными волосами — сидела, опустив глаза, между отцом и женихом. На голове у нее был дивный ярко-красный убор, расшитый бисером. Две женщины постарше исполняли величавый танец перед новобрачной в мерцающем свете ламп, заправленных кокосовым маслом. На голове у них были расшитые бисером шапочки, отделанные по краям зубами тигра; танцуя, они обмахивались длинными веерами из черно-белых хвостовых перьев птицы-носорога. Чуть в стороне голый по пояс мужчина играл бесконечную мелодию на шести лежащих на подставке гонгах.

Когда мы вошли, петингги встал и усадил нас на почетные места подле себя. Он с любопытством разглядывал принесенный нами зеленый ящичек. Я попытался объяснить, что он записывает звуки. Старейшина ничего не смог понять. Я незаметно установил микрофон, несколько минут записывал музыку и, воспользовавшись паузой, проиграл ее.

Петингги жестом подозвал музыканта, велел ему поставить инструмент в центре круга и сыграть другую мелодию, повеселее. Меня он попросил записать. Возбужденные неожиданным поворотом событий, дети начали верещать так громко, что музыка потонула в общем гомоне; боясь разочаровать их плохой записью, я приложил палец к губам, призывая к спокойствию.

Прослушивание записи имело фантастическим успех, и, когда пленка кончилась, весь дом наполнился раскатами смеха. Петингги расценил это как собственный триумф и, взяв на себя роль импрессарио, выстроил очередь из добровольцев, жаждавших спеть в микрофон. Глядя, как он увлеченно готовит народ к звукозаписи, я вдруг заметил одиноко сидевшую и всеми забытую невесту; мне стало стыдно за то, что я нарушил ее праздник.

— Хватит, — сказал я. — Машина устала. Больше не работает.

Танцы возобновились, но уже без прежнего пыла. Все неотрывно смотрели на машину, от которой ожидали дальнейших чудес. Я упаковал магнитофон и отнес его на катер.

На следующее утро праздник продолжался. Теперь наступил черед мужчин. Они плясали под оркестр, состоявший из барабанов и гамбуса — трехструнного инструмента, напоминавшего гитару. Большинство были облачены в традиционные длинные набедренные повязки и держали в руках щиты и мечи. Мужчины переминались с ноги на ногу перед хижиной, время от времени высоко подпрыгивая и испуская при этом дикий вопль — боевой клич. Среди них выделялась фигура, с ног до головы покрытая пальмовыми листьями, в белой деревянной маске с длинным носом, раздутыми ноздрями и двумя зеркальцами вместо глаз.

Я чувствовал неловкость за непрошеное вторжение в жизнь деревни, но мои опасения были, по-видимому, напрасны: даяки разглядывали нас с не меньшим любопытством, нежели мы их, и живо интересовались, чем мы занимаемся. Каждый вечер они спускались к катеру и усаживались на палубе, наблюдая за странным способом приема пищи — ножом и вилкой, попутно с восторгом оценивая наше снаряжение. Кульминационным моментом одной из встреч стала возможность заглянуть внутрь магнитофона при очередной его разборке; немалый успех имела и демонстрация фотоаппарата со вспышкой.

Мы, в свою очередь, тоже осмелели и прошлись по комнатам общинного дома. В некоторых стояли низкие кровати под рваными москитными сетками, но большинство обитателей сидели и спали на плетеных ротанговых циновках. Никто, надо сказать, не страдал от полного отсутствия мебели, кроме, пожалуй, младенцев. Даякские женщины нашли выход из положения: они сажают детишек в люльки-качели, подвешенные к потолку. Дети спят сидя; когда же они просыпаются и начинают кричать, матери толкают люльку, и та раскачивается как маятник.

Мы обещали щедрое вознаграждение каждому, кто принесет какое-нибудь животное. Было ясно, что самый неповоротливый и неумелый охотник-даяк поймает за неделю больше зверей, чем мы за целый месяц. К сожалению, нашим предложением никто не заинтересовался. В одной семейной комнате я увидел валявшиеся на полу перья одной из самых красивых и элегантных пищ Калимантана — фазана-аргуса[13].

— А где же птица? — спросил я страдальческим голосом.

— Да вот она, — ответила хозяйка, ткнув пальцем в ощипанную и уже разделанную для варки тушку, лежавшую в калебасе.

— Я дам много-много бус за такую птицу, только живую, — заохал я.

— Мы голодны, — просто ответила женщина.

Очевидно, никто не рассчитывал получить какое-нибудь вознаграждение за немалые труды по ловле животных, и, стало быть, никто не собирался приносить нам живых зверей.

Однажды, возвращаясь из леса после очередного сеанса фотографирования, мы с Чарльзом встретили старика, регулярно посещавшего нас на «Крувинге».

— Селамат сианг, — сказал я. — Добрый день. Вы поймали для меня зверей?

Старик отрицательно покачал головой и улыбнулся.

— Посмотрите внимательно, — сказал я, вынимая из кармана подобранный в лесу шарик с оранжевочерными полосками. Шарик вдруг раскрутился и превратился в гигантскую многоножку. Она быстро засеменила своими многочисленными ножками по моей ладони, покачивая черными узловатыми усиками.

— Нам нужно много животных, больших и маленьких. Если вы принесете мне это, — сказал я, показывая на многоножку, — я дам вам плитку табаку.

Старик вытаращил глаза.

Это, конечно, безумная цена за такое создание, но мне важно было подчеркнуть, что мы крайне заинтересованы в приобретении разных животных. Изумленный старик долго смотрел нам вслед, и я почувствовал, что попал в точку.

— Если повезет, — сказал я Чарльзу, — он станет первым добровольцем в нашей команде ловцов.

• Предыдущая
• 17/97
• Следующая