Ритуал - Дяченко Марина и Сергей - Страница 16

• Предыдущая
• 16/50
• Следующая

Он не найдет дороги домой. Он ослабеет. Молния убьет его.

Загрохотал гром, будто спеша подтвердить эти ее мысли. Тогда Юта высунулась из-за зубца и показала небу язык.

Она помнила, где хранятся факелы. За раз удавалось принести всего десять-двенадцать; Юта боялась, что не успеет.

Факелы, горой сваленные на верхушке башни, немедленно промокли. Она не знала, займется ее костер или нет.

Упав в темноте, она ободрала колени, переломала все ногти на правой руке и больно ссадила щеку.

Огниво нашлось на камине; руки не слушались, искра не высекалась, факел не желал гореть.

Неконец, покачиваясь, она донесла огонь до башни. Ветер, расхохотавшись, тут же задул его.

Она повторила весь путь сначала, и, всем телом прикрывая огонь от ветра, сунула факел в груду таких же факелов, но залитых водой.

Огонь задымил и, как показалось ей, погас. Она готова была уже заплакать, когда из-под горы сваленных на башне факелов выполз неуверенный дымок.

Юта отступила. Костер вдруг вспыхнул, немного опалив ей волосы. Факелы у Армана были на редкость хороши, и Юте пришлось уступить площадку, окруженную каменными зубцами, бушующему огню.

Ветер бессильно ярился, только раздувая пламя на верхушке башни. Хлестал дождь, пылала груда осмоленных палок, Юта стояла внизу, на темной лестнице, и сжимала ладони.

Увидит? Или уже мертв? Увидит?

Арман увидел, но не сразу сообразил, что это не мираж и не видение.

Огонек казался далеким, слабым и маленьким. Но это был единственный маяк в этой мешанине из неба, воды и смерти.

И он полетел на огонек, бросаясь в сторону всякий раз, когда слышал над головой негромкий треск, предвещающий очередной разящий удар.

Море разевало сотни жадных пастей, окруженных пенными губами. Море хотело пожрать дракона.

Но огонек близился, и рос, и оборачивался костром, и вставала из темноты громада замка, и, последним усилием увернувшись от молнии, он бросил измученное драконье тело во Врата.

Утром небо очистилось. Площадка на вершине западной башни хранила следы пожарища — черные угли, черная копоть на камне, белесый пепел.

Арман прошелся по пеплу, и ноги его проваливались по щиколотку, оставляя за собой глубокие бесформенные следы — Арман хромал.

Руки его, особенно правая, болели и ныли от плечей до самых кончиков пальцев. Губы растрескались, глаза воспалились и едва выглядывали из припухших век. Горло потеряло способность издавать членораздельные звуки, и говорить поэтому приходилось шепотом.

— Я видел отца, — шепотом же сказал он Юте.

Та, сдержанная внешне, но изнутри переполненная сознанием собственного героизма, удивилась:

— Отца?

— Мне показалось… Отец погиб от удара молнии и рухнул в море. Я тогда еще чешуей не покрылся.

Помолчали. Арман осторожно двигал правым плечом, слушая, как стонут суставы.

— Отец иногда приходит ко мне во сне… Ты знаешь, у меня был очень суровый дед. Он воспитывал меня, когда я осиротел. Но он презирал меня. Он и отца презирал за то, что у него не было больше сыновей, моих братьев, способных убить меня в поединке…

Арман сипел, ему было трудно говорить.

— А мать? — спросила Юта, и тоже шепотом.

— Не помню… Отец рано… потерял мою мать.

Море, желтое после шторма, захламленное обрывками водорослей и рваными медузами, неуклюже возилось у подножья башни. Юте вдруг представилась молчаливая, печальная женщина — дракониха в облике человека, и как она стояла на башне и ждала — мужа? Сыновей?

— А… какие они, женщины-драконы?

Арман молчал долго, и Юта поняла, что он так и не ответит.

— А вам бы хотелось… иметь братьев? — спросила Юта тогда.

Арман смотрел на море.

— У меня две сестры, — сказала Юта, будто раздумывая о чем-то. — у Вертраны, конечно, скверный нрав, но она по-своему любит меня. И я ее. А Май добрая и веселая, мне было бы одиноко, не будь у меня сестер… Мне и так одиноко.

Она вдруг улыбнулась своим мыслям:

— А знаете, когда мне было лет десять, я умела подстрелить из рогатки муху…

— Да? — удивился Арман. — А что такое рогатка?

Сладостно щурясь, Юта смотрела вдаль:

— Рогатка… Пажи, и поварята, и все детишки дворца ходили за мной табуном, и не видели, какая я дурнушка, им было плевать…

— Ну, — протянул Арман в нерешительности, — не такая уж…

Принцесса усмехнулась:

— Вам-то зачем деликатничать? Из-за моего уродства много слез пролилось. И моих, и чужих… Знаете, как бывает, когда ребятишки, повзрослев, вдруг увидят во вчерашней предводительнице — посмешище?

— Не знаю, — сказал Арман со вздохом.

— И не надо, — согласилась Юта. И тут же, без перехода, спросила: — А что такое промысел?

Арман смотрел, как рождаются над горизонтом облака, светлые, с округлыми мягкими боками и плоской подошвой внизу.

— Что такое промысел? — голос Юты дрогнул.

— Это, — медленно ответил Арман, — то самое, чем так прославились мои предки и в чем я совершенно не преуспел. Это древний обряд, связанный… ты уверена, что действительно хочешь об этом узнать?

— Я уверена, — чуть слышно пробормотала Юта.

Арман разминал кисть правой руки пальцами левой…

— …связанный с похищением и последующим пожиранием принцесс.

Юта не побледнела, не закричала и не закрыла глаза.

— Что ж, — сказала она после паузы, — чего-то в этом роде я ожидала.

— Действительно? — удивился Арман.

Красавцы-калидоны плавно кружили над гнездом, то и дело вяло покрикивая.

— Значит, — спросила Юта тихо, — и доблестный Сам-Ар, и сыновья его, и Лир-Ир, и Нур-Ар, и Дир-Ар, и сын его Акк-Ар…

— Как ты запомнила? — удивился Арман…

— …все они были людоедами? — прошептала Юта, не обращая на него внимания.

Арман размял кисть правой руки и принялся за локоть.

— Людоедами… Какое… неудачное слово.

Юта не слышала его. На лице ее застыла маска не страха даже, а отвращения.

— Я разбирала их письмена… Я читала летопись их жизни… Они… Я думала, они были могучие, славные… А они ели людей, к тому же женщин!

— Не женщин, а невинных девушек, — пробормотал Арман. — Принцесс.

Юта обернулась к нему, и глаза ее исполнены были горечи и гнева:

— И тот, кто написал на камне эти строки… «Я поднимаюсь к небесам, и моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка»… Это написал людоед?

— Нет, — быстро сказал Арман. — Это я написал.

Она уставилась на него, позабыв закрыть рот.

— А я не людоед, Юта, — он сжал свой локоть до хруста, — я же сказал тебе, что не преуспел в промысле… Потому я выродок, потому я ничтожество, потому я себя презираю.

— Презираешь?! — от потрясения Юта перешла на «ты».

— Послушай, у всякого рода свои законы… Твои сородичи презирают тебя, потому что ты некрасивая. Это считается изъяном. А мой изъян — в другом… Я… Ну, когда я был юношей, то я… Мой дед мог перешибить мне хребет одним ударом своего хвоста… Он… Я боялся его сильнее смерти, но это… Послушай, что ты так в меня вперилась? Сам не знаю… зачем тебе это… конечно, неинтересно.

Желая сгладить мучительную неловкость от своих нелепых слов, Арман вдруг протянул руку и с силой зашвырнул в море обгоревший факел.

Этот совершенно неожиданный и, конечно же, не представляющий угрозы жест исторг из ее груди крик, который по силе мог сравниться с предсмертным.

Удобно устроившись перед надтреснутым зеркалом, они молча смотрели на неторопливо сменяющие друг друга картины дворцовой жизни.

Сновали озабоченные горничные, прачки развешивали для просушки огромный флаг с кошачьими мордами; на кухне дрались поварята, король беседовал с генералами, пажи играли в камушки на заднем крыльце. Норовистое зеркало то и дело ухитрялось втиснуть между вполне связными сценками какую-то чепуху; особую слабость оно питало почему-то к домашним животным и подолгу любовалось самыми разными подробностями из их жизни.

• Предыдущая
• 16/50
• Следующая