Чёрный всадник - Малик Владимир Кириллович - Страница 23
- Предыдущая
- 23/83
- Следующая
У противоположной от входа стены за небольшим столом сидит, кутаясь в кожух, Юрась Хмельницкий. Перед ним топчан, покрытый кровавыми пятнами, а рядом с топчаном — широкая скамья, на которой лежат принадлежности для пыток: палки, нагайки, верёвки, деревянная бадейка с водой. В бадейке плавает берестяной ковшик.
Возле дверей стоит гетманская свита — Азем-ага, Многогрешный, пахолки. Среди них Младен, Ненко и Якуб, которых Азем-ага вот уже который день не отпускает от себя, приучая к гетманской службе.
Напротив стола, дрожа от холода, переминаются с ноги на ногу наказной гетман Астаматий, полковник Вареница и сотник Берендей. Все босые, раздетые до сорочек, простоволосые. Руки связаны сыромятиной. В глазах смертельная тоска и ужас.
Гетман смотрит на них проницательным взглядом, затем стучит кулаком по столу, кричит:
— Н-ну, паршивые свиньи!.. Гадюки!.. Изменники!.. Рассказывайте!.. Все рассказывайте!
Астаматий, дородный, грузный, широколицый волох, поднял черноволосую голову, посмотрел прямо в глаза Юрасю.
— Что рассказывать, гетман?
— Сам знаешь, предатель!..
— Не знаю.
— Ты хотел выдать меня запорожцам? За сколько? Когда? Как?
Астаматий вздрогнул, услыхав такое обвинение.
— Это наговор, гетман!
— Нет, не наговор!.. О чем ты толковал с глазу на глаз с запорожцем Семашко во время моего отсутствия?
— С запорожцем Семашко?.. Как обычно… Познакомился, расспросил, что на Сечи… Зачем и надолго ли прибыл… Он ответил, что прибыл к семье на зимовку… Других разговоров у нас не было. Клянусь, как перед богом!
— Брешешь, собака! Ты замышлял убить меня!.. Отчего же не доложил сразу про того сечевика?
— Не успел, ваша ясновельможность.
— «Не успел, не успел»… Коварные замыслы вынашивал против меня — вот как!.. Хотел ценой моей головы купить себе расположение запорожцев и мерзкого поповича!..
Астаматий побледнел. Он знал, что Юрась — человек болезненно подозрительный, невменяемый в ярости и не остановится ни перед чем, только бы вырвать у него необходимое ему признание. Наказной атаман со стоном рухнул на колени, подавшись вперёд, так как не мог протянуть связанные за спиной руки, и страстно взмолился:
— Ясновельможный пан гетман! Ясновельможный пан гетман!.. Не пытайте! Я сказал сущую правду! Пусть буду проклят, если вру! Пусть разверзнется земля подо мной! Пусть небо обрушится…
— И небо обрушится, и земля разверзнется, можешь в этом не сомневаться! — нетерпеливо прервал Юрась и крикнул пахолкам: — Эй, обуйте-ка наказного в красные сафьяновые сапожки!
Астаматий распластался на грязном полу, но два дюжих пахолка схватили его, швырнули на топчан и принялись колотить палками по подошвам, по пяткам, по икрам…
Азем-ага равнодушно следил за пыткой. Для него это было привычным делом.
Ненко хмуро смотрел исподлобья, а Младен и Якуб, опустив голову, крепко сжали зубы, терзаясь, что помимо воли стали соучастниками мерзкой расправы.
Многогрешный же сник и замер: ему пришла вдруг в голову мысль о том, что может настать время, когда и его вот так же кинут на этот жуткий топчан и станут «обувать в красные сапожки».
Астаматий поначалу вырывался, кричал, умолял, а потом замолк и только беззвучно дёргался, когда удар причинял особенно жгучую боль.
Но вот гетман поднял руку. Пахолки сразу же опустили окровавленные палки.
— Ты что-то хочешь сказать, Астаматий? — Глаза Юрася горели, будто он наслаждался муками своей жертвы.
— Я ни в чем не виновен, — простонал тот вяло.
— А сколько ты присвоил драгоценностей и золота, пока был наказным?.. Где это богатство?
— У меня ничего нет. Всем это известно, гетман…
Юрась хищно усмехнулся:
— Врёшь! — И к пахолкам: — Всыпьте ещё — может, кийки развяжут ему язык!
Вновь посыпались удары. Когда Астаматий потерял сознание, Многогрешный зачерпнул ковшиком ледяной воды и плеснул ему в лицо. Астаматий застонал, открыл затуманенные глаза. Юрась вышел из-за стола, наклонился над ним.
— Ну, теперь сознаёшься?
Астаматий с усилием поднял большую чёрную голову, плюнул прямо в глаза гетману:
— Убийца! Тварь! Тьфу!..
Юрась отшатнулся. Брезгливая гримаса исказила его лицо. Он вытерся ладонью, выпрямился и пнул ногой распростёртое тело.
— Повесить! Немедленно повесить!.. И пускай болтается на перекладине целую неделю, чтобы все видели, как я расправляюсь с предателями и изменниками…
Хмельницкий указал пальцем на полковника Вареницу. Тот вскрикнул и упал на колени.
— Пан гетман! За что, пан гетман?
— Где спрятал украденные драгоценности? Признавайся!
Вареница зарыдал, стал целовать сапоги Юрася.
— Был грех, ясновельможный пан гетман… Был грех! Виноват! Каюсь! Только помилуй!..
— Где спрятал украденное?
— Все покажу! Все!
— Нет, говори сейчас!
— Дома… В погребе, в правом углу, за дверями… Закопано в кринке…
— Закопал… В кринке!.. У-у, собака! — Юрась задохнулся от злости. — Что же говорить про других, когда мои ближайшие помощники — воры, изменники! О, горе мне! Горе!.. Батько, разве у тебя такие были полковники? Богун, Кривонос, Морозенко, Небаба… Рыцари! А эти…
Он вдруг начал бегать по подвалу. Глаза его сверкали безумием, губы подёргивались в гримасах душевной боли и ненависти, кулаки сами собой сжимались — до хруста в суставах пальцев. Пахолки следили за каждым словом и жестом гетмана. Наконец он остановился перед лежащим на полу Вареницей.
— Повесить и этого! Всыпать хорошенько и повесить! Сейчас же!.. И тоже пусть висит неделю в назидание другим!
Пахолки отдубасили Вареницу, потом схватили под руки и, как он ни вырывался, чтобы броситься к ногам гетмана, повели наверх. За ним потащили полуживого, окровавленного Астаматия.
Никто не проронил ни слова. Даже Азем-ага молчал, угрюмо поглядывая немного раскосыми глазами на гетмана.
Только сотник Берендей, казалось, чувствовал себя здесь уютно и в безопасности, на его изрытом оспой лице играла какая-то странная улыбка. Когда наверху захлопнулись двери и в подвале наступила тишина, в которой было слышно, как потрескивает пламя свечи, он сам лёг на топчан и обратился к пахолкам:
— Начинайте!
Юрась удивлённо уставился на него.
— Ты что паясничаешь?
Берендей весело оскалил зубы.
— А что же, ваша ясновельможность, мне делать? Плакать ли буду, смеяться ли — все одно не поверите мне…
— Но ты присвоил то, что принадлежит моей казне!
— Ну и присвоил… Ей-богу, присвоил!
— Что именно?
— Да вот вшей вдосталь набрался от вашего вшивого войска, пан гетман… Что есть — то есть! — и он подчёркнуто-нарочито стал почёсываться.
Юрась вскипел:
— Над кем насмехаешься, дурень? Подумал ли ты, кто я и чью фамилию ношу?
— Бог с вами, пан гетман! Пусть у меня язык отсохнет, если я посмею хоть в мыслях посмеяться над славным именем вашего отца!.. Если и смеюсь я, то только над тем вшивым войском, которое судьба всучила нам за грехи наши!
— Не вывёртывайся! Это тебе не поможет!
— Я знаю… Потому и говорю — начинайте! Да чешите же, иродовы души, мои пятки так, чтоб было мне не грустно, а весело! — обратился он к пахолкам, вчерашним своим подчинённым. — Чтобы умирал я не плача, а смеясь!.. Слышишь, Петро?
— Слышу, — глухо отозвался молодой пахолок.
— И ты, Иван… Развесели своего сотника напоследок, будь ты неладен!
— Да уж постараюсь, благодетель мой, — хмыкнул второй пахолок, поплёвывая на руки и вопросительно глядя на гетмана.
Юрась подал знак начинать.
Берендею отсчитали триста ударов. Дважды его отливали водой. Но он упрямо стоял на своём.
— Ни одного шеляга не присвоил… Умереть мне на этом месте!.. Это собака Многогрешный набрехал на меня. Иуда!
В конце концов гетман засомневался: может, и правду говорит сотник?
— Ещё живой? — спросил он, когда Берендей затих и лежал неподвижно, как бревно.
— Только и того, что тёплый, — ответил пахолок, вытирая рукавом вспотевший лоб. — Ещё разок вытянуть получше кием — и врежет дуба!
- Предыдущая
- 23/83
- Следующая
