Греческий огонь - Малерба Луиджи - Страница 18
- Предыдущая
- 18/44
- Следующая
— Он был сослан в монастырь, в какую-то пустыню в Египте. Но я слышал, будто неправильный ответ послужил только предлогом и что на самом деле он был наказан за другое.
— За что же?
— Говорили, будто он попрал ногами тень квестора Священных Дворцов.
— Я тоже слышал что-то в этом роде. Кажется, квестор действительно считает себя глубоко оскорбленным, если кто-то осмеливается наступить на его тень, так что когда он выходит погреться на солнышке, все сразу разбегаются и он остается в одиночестве.
Эпарх остановился, чтобы перевести дух. Идти и разговаривать ему было трудно, но он не мог отказаться от беседы только потому, что вести ее приходилось на ходу, так как иначе постоянные переходы из одного ведомства в другое в бесконечных пространствах Дворца вынудили бы его молчать большую часть дня. Он знал, что принадлежит к той особой категории людей, у которых мысли и слова рождались одновременно, так что он привык разговаривать сам с собой, и эта невинная привычка создала ему репутацию чудака. Но постоянные упражнения в красноречии необыкновенно развили у него особое искусство ведения диалога, весьма способствовавшее его блестящей судейской карьере.
Эпарх посмотрел на писаря, и ему показалось, будто он заметил в его глазах то, что называл «тенью вины». Писарь был человеком хилым, невзрачным, из тех, кому постоянно не везет, и они сами считают себя всегда и во всем виноватыми, страшась быть раздавленными теми, кто хоть сколько-нибудь владеет тонким и опасным искусством восхождения по ступеням власти.
— Я не отправлю тебя в изгнание, в этом ты можешь быть уверен, — сказал эпарх. — При исполнении служебных обязанностей я стараюсь не поддаваться капризам.
И, понизив голос, добавил конфиденциальным шепотом:
— Между нами говоря, квестор — упрямый и жестокий евнух.
Писарь поспешно опустил глаза, испуганный откровенным признанием такого осторожного и мудрого человека, как эпарх. Но, с другой стороны, это было проявлением доверия и симпатии к нему, и писарь из благодарности тоже решил быть откровенным.
— Обычно я не решаюсь высказывать свои суждения о евнухах и бородачах, но, если вы простите мне мою откровенность, о квесторе я того же мнения.
— Лучше бы ты продолжал оставаться осторожным в своих высказываниях и в будущем, конечно, если у тебя еще есть будущее.
Писарь почувствовал, как у него задрожали коленки.
— Что вы хотите этим сказать, господин эпарх?
— Я просто хочу сказать, что мы все ходим по краю пропасти. И чем выше чин, тем глубже пропасть, в которую мы рискуем упасть.
— Что может угрожать простому писарю вроде меня?
— И поэтому он чувствует себя в большей безопасности, чем эпарх? Ты это хотел сказать?
Эпарх снова остановился. Остановился и писарь.
— Да, вы угадали мои мысли, господин эпарх.
— Но ведь ты знаешь, куда мы идем?
— Допрашивать заключенного, которого подозревают в государственной измене.
— А ты знаешь, кто этот заключенный и какое обвинение ему предъявлено?
— Нет, я не знаю заключенного и не знаю, в чем его обвиняют.
— Может быть, это и к лучшему.
Эпарх возобновил свой путь. Вскоре они подошли к лестнице, ведущей в подземелье, но, прежде чем начать спускаться, эпарх сделал еще одну остановку.
— Ты должен радоваться: благодаря своему неведению, ты стоишь чуть дальше от края пропасти, о которой я тебе говорил.
— Я желаю вам долгой жизни и здоровья.
Эпарх посмотрел на несчастного писаря и улыбнулся ему. Затем огляделся по сторонам, как будто опасался, что их кто-то может услышать.
— Я знаю, что твое пожелание вполне искренне, но еще раз хочу посоветовать тебе как можно реже открывать рот. Твой долгий опыт существования при дворе научил тебя выражать и скрывать свои чувства с помощью общих фраз. Но на этот раз ты прибег к ошибочной формулировке. Долгой жизни и здоровья желают императору и только императору. Это его привилегия, как и пурпурный цвет. Ты же употребил эту формулу по отношению к эпарху, и, если бы тебя кто-нибудь услышал, это могло бы стоить тебе сурового приговора.
Писарь склонил голову в знак раскаяния.
— Прошу прощения, господин эпарх, и забираю свои слова обратно.
Эпарх снова улыбнулся, но на этот раз с оттенком коварства.
— А если ты забираешь свои слова обратно, это значит, что ты больше уже не желаешь мне долгой жизни и здоровья и, следовательно, желаешь короткой жизни и болезней. Видишь, что получается? Употребив не к месту эту формулу, ты грубо нарушил этикет, но, отказавшись от нее, ты оскорбляешь меня лично.
Писарь смотрел на него с выражением ужаса. -Жизнь при византийском дворе полна опасностей для бедного писаря.
— Уверяю тебя, она не менее опасна и для эпарха. Более того, для эпарха она гораздо опаснее, чем для писаря.
Эпарх начал медленно спускаться по лестнице. Писарь следовал за ним, отстав на несколько ступенек. Эпарх остановился и сурово взглянул на него.
— Во время подъема ты должен следовать за мной, но, когда я спускаюсь, ты должен идти впереди, чтобы поддержать меня в случае, если я оступлюсь. Здравый смысл и простая вежливость иногда берут верх над этикетом.
Писарь ускорил шаг, чтобы опередить эпарха. И это легкое нарушение этикета вновь расположило его к доверчивости и откровенности.
— Вас что-то тревожит, господин эпарх? -Да.
Они продолжали свой медленный спуск по длинной каменной лестнице, писарь все так же — на несколько ступеней впереди. В какой-то момент эпарх вновь сделал остановку, положив руку на плечо писаря, тем самым как бы придержав его.
— Когда я честно признался, что обеспокоен, то заметил в твоих глазах некоторую растерянность или настороженность, и ты замолчал. Ты уже начал соблюдать осторожность, как я тебе советовал?
Писарь лишь молча улыбнулся, не отвечая на вопрос эпарха.
— Теперь, однако, ты слишком осторожничаешь и рискуешь быть невежливым. Ты должен знать, что, когда вышестоящий по чину обращается с вопросом к подчиненному, а в данном случае это был именно вопрос, подчиненный должен ему обязательно ответить.
— Прошу прощения, господин эпарх. Извините меня за мою неловкость. Я иногда ошибаюсь.
— Писарь должен быть точным и исполнительным, он просто не имеет права ошибаться.
— Когда я пишу под диктовку, то никогда не ошибаюсь, а когда говорю — часто путаюсь. Так что я лучше владею пером, чем языком.
— Прекрасный ответ, настолько хороший, что свидетельствует об обратном, доказывая, что языком ты владеешь не хуже, чем пером.
— Вы все время меня сбиваете, господин эпарх, вы слишком сложны для меня и остроумны.
— Византийский двор — это школа острых умов, но, к сожалению, и острых кинжалов.
— Господин эпарх, вы говорите так, будто вам кто-то угрожает.
— Если бы я был твоим подчиненным, то был бы обязан тебе отвечать. Но мое положение избавляет меня от этой необходимости, которая, возможно, и привела бы меня в замешательство.
Эпарх и писарь вновь начали медленно спускаться по лестнице и наконец оказались в длинном, плохо освещенном коридоре с маленькими окошечками под самым потолком, забранными тяжелыми железными решетками, которые уже сами по себе придавали помещению вид тюрьмы. Но до тюремных камер было еще далеко. Чтобы добраться до них, нужно было пройти много других подземных коридоров, уходящих в самое чрево холма, на котором стоял Большой Дворец. Эпарх и писарь в молчании прошли довольно длинный отрезок пути и остановились у круглой площадки, от которой расходились в разные стороны еще четыре коридора. Эпарх огляделся по сторонам, потом посмотрел на писаря и принюхался.
— Может быть, мы пошли не той дорогой. У меня такое чувство, что наш коридор ведет на кухню, а не в камеры. Ощущается запах еды.
Писарь тоже понюхал воздух.
— И я ощущаю запах пищи, точнее, жареного мяса.
— На самом деле этот запах может идти как из кухни, так и из тюремных камер. Это может быть запах жаренного на вертеле козленка или горелого мяса узников, которых пытают раскаленным железом. Тут слишком темно, и я не знаю, по какому из этих четырех коридоров идти.
- Предыдущая
- 18/44
- Следующая
