Москва мистическая - Коровина Елена Анатольевна - Страница 7

Переезд в Москву в 1877 году сыграл в творчестве Сурикова решающую роль. Он и раньше бывал в Первопрестольной и, видя древние улочки, думал о том, что вполне сможет изобразить старинную жизнь как современно-живую, динамичную и даже трагическую. Вспоминались рассказы о том, что в числе его предков имелись и стрельцы петровской поры. «Вот стрелец с черной бородой, – вспомнит он, – Степан Федорович Торгошин, брат моей матери. А бабы – это, знаете ли, и у меня в родне такие старушки были, сарафанницы, хоть и казачки. А старик – это ссыльный один лет семидесяти…» Словом, Суриков уже с самого начала своей творческой деятельности грезил об образах старины. Только для него эта старина была живой.

И вот Академия художеств, находящаяся в Петербурге, направляет своего выпускника почему-то не в заграничное турне, как обычно, а посылает в Москву для росписи строящегося храма Христа Спасителя. Ну не рука ли это судьбы? Неизвестно, чем увлекся бы Суриков в Италии или Германии, но в Москве случилось иное – почти нереальное…

По вечерам, после работы в храме, художника так и тянуло на старинные улицы Первопрестольной, на Красную площадь – к кремлевским стенам. Вот как описал все это сам живописец:

«Началось здесь, в Москве, со мною что-то страшное твориться. Куда ни пойду, а все к кремлевским стенам выйду. Эти стены сделались любимым местом моих прогулок именно в сумерки. Темнота начинала скрадывать все очертания, все принимало какой-то незнакомый вид, и со мною стали твориться странные вещи. То вдруг покажется, что это не кусты растут у стены, а стоят какие-то люди в старинном русском одеянии, или почудится, что вот-вот из-за башни выйдут женщины в парчовых душегрейках и с киками на головах. Да так ясно все, что даже остановишься и ждешь: а вдруг и в самом деле выйдут?

И вот однажды иду я по Красной площади, кругом ни души. Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного, и вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина…»

Вот так Высшие силы показали художнику его будущую картину, названную потом «Утро стрелецкой казни». Видно, ее написание было предопределено судьбой. Но работа оказалась почти такой же жуткой, как и само событие. Суриков жаловался друзьям: «Как только начал писать стрельцов – ужаснейшие сны видел. Каждую ночь во сне казнь. Кругом – кровь и кровью пахнет. Боялся я ночей…»

Картина произвела на современников огромнейшее впечатление. Художник Бенуа вспоминал, что к нему после просмотра трагического полотна стал являться ночами бесовский стрелец со свечой, отчего даже самым невероятным образом чуть не случился пожар в его реальной квартире. Виктор Васнецов жаловался, что слышит, как воют бабы в голос, прощаясь с отцами и мужьями, уходящими на Лобное место. Конечно, художники – народ, верящий в разную мистику, но есть свидетельство великого князя Сергея Александровича о том, как он, посетив Третьяковку, услышал то ли крики, то ли стоны, исходящие от суриковских картин.

Собиратель русской живописи Павел Михайлович Третьяков увидел огромный трагический холст еще в 1881 году в мастерской молодого Сурикова, красноярца или сибирского медведя, как его величали. Про этого невысокого, плотного, действительно похожего на неуклюжего молодого медведя художника, работавшего по двадцать часов в сутки, по Москве ходили легенды. Говорили, что он ничего не боится, потому что у себя в Красноярске водил дружбу с местным палачом. А ведь всем известно, что палачи – сильнейшие колдуны. На самом деле Суриков, конечно, не дружил, а просто видел однажды палача в детстве. Тот расхаживал по помосту в красной кумачовой рубахе, засучив рукава, и отпускал зловещие шутки толпе, окружавшей лобное место. Конечно, самой казни мальчишка Суриков не видел, родные увели его. Но ощущение ужасного человека, от которого дух захватывает, осталось.

Еще по Москве рассказывали о том, сколь придирчиво относился молодой художник к работе. Однажды продал он купцам две работы за огромную цену, а на другой день рванулся вдогонку за покупателями. Бросил им деньги, выхватил картины да и уничтожил. Не правдивы, вишь ты, вышли холсты! Купцы только ахали: хорошо – картины ножом вспорол, а не нас самих!

Третьяков сразу же почувствовал великий талант молодого живописца. Он начал приглашать сибирского нелюдима к себе домой. И в домашней обстановке сразу стало ясно, что сибиряк хоть и мог быть пугающе страшным с чужими, но со своими оказался невероятно нежен и доверчив.

Увидев же трагическое изображение стрелецкой казни, Третьяков тут же купил его за громадную сумму – восемь тысяч серебром. Тогда же от художника услышал и совершенно мистическую историю создания картины. Когда же полотно повесили на стене Третьяковской галереи, оно с первых же мгновений обросло таинственными историями. Немудрено, что старшая дочь Третьякова Верочка до того напугалась, взглянув на жестокий лик молодого царя Петра, лично руководившего стрелецкой казнью, что даже заболела нервной горячкой. И в лихорадке ей мерещился грозный царь Петр.

Но самое символичное, что трагическое «Утро стрелецкой казни» появилось на передвижной выставке в один из самых кровавых дней российской истории: 1 марта 1881 года в Санкт-Петербурге был убит террористами император Александр II. Зрители шептались меж собой: неужто пришло время расплаты за кровавые убийства прошлого? Мистика, верно?.. Или нет? Может, прав был Павел Третьяков, считавший, что Суриков нашел «тропу между нынешним днем и трагически-великим прошлым»? И еще прав Александр Бенуа, художник и историк живописи, отметивший, что Суриков – русский чародей, гениальный ясновидец, обладающий даром исторического прозрения.

Мастер и Маргарита

Граф Алексей Сергеевич Уваров, живший в середине XIX века, был красив, богат, знатен, являлся другом двух императоров – Николая I и Александра II и был своим при русском императорском дворе, как и при любом дворе европейских монархов.

А.С. Уваров

Однако к карьере граф не стремился, даже до генерал-адъютанта не дослужился. Кажется, все вокруг переживали – кроме него самого. А сам граф Уваров рвался не к дворцовым почестям, а к «низкому» по тому времени и графскому положению занятию – граф бредил археологией. Все то, что его соотечественники в мусор да в печку выбрасывали, уничтожали и сжигали, как ненужный хлам, составляло предмет его мечтаний. Грязные, немытые черепки или давно вышедшие из употребления полустертые монеты, погнутые ржавые железяки или полуистлевшие деревяшки, найденные где-нибудь на дороге, на заброшенном поле или на месте, расчищенном для постройки новой усадьбы и улицы, – все это граф Уваров считал подлежащим собранию и сохранению. Он собирал древние манускрипты, старые иконы, облупившиеся картины.

В 1846 году Уваров становится одним из создателей Российского археолого-нумизматического общества (позже Русское археологическое общество), ведет за свой счет раскопки под Москвой, на Волге и в Крыму, пишет научные труды, учреждает поощрительные премии русским писателям и организовывает Общество по сохранению древних памятников и построек. Увы, свет не разделяет его любви к «рухляди» и считает археологию недостойным занятием. Впрочем, семья надеется, что Алексей остепенится, ежели женится.

Невесту выбирают чистейших кровей – Прасковья Сергеевна Щербатова из рода настоящих Рюриковичей. Между прочим, это ее изображает Лев Толстой на страницах «Анны Карениной», даже фамилии не меняет, только имя – Китти Щербатова. В 1859 году Прасковья Сергеевна становится графиней Уваровой. И семья вздыхает с облегчением – уж эта строгая девица отучит муженька от дурацкой археологии.