Охота на тигра. Танки на мосту! - Далекий Николай Александрович - Страница 13

— Гауптману понравились твои надписи. Сделано быстро и хорошо, говорит. Он решил поручить тебе еще одно срочное дело. Изготовишь сотню алюминиевых жетонов. Пятьдесят больших, пятьдесят маленьких. Номерные. У каждого свой номер, от одного до пятидесяти. Понял? Вот таких размеров. Это гауптман образцы нарисовал.

Пленный как-то нерешительно взял поданную переводчиком бумажку, начал рассматривать рисунок. Вид у него был явно растерянный.

— Работать будешь здесь, — продолжал переводчик. — Ставь свою мазницу в угол, бери инструмент и приступай. Давай.

— Может, еще кого мне на помощь дадите? Дело, говорите, срочное.

— Без фокусов. Для слесаря четвертого разряда этой работы на час. Приступай.

— А из чего делать? Материал? — облизав губы, спросил пленный.

— Возьми тонкий алюминий. У нее есть. Без меня отсюда ни шагу.

Переводчик ушел. Люба положила на верстак два помятых листа дюралюминия, содранных, очевидно, с крыла сбитого самолета.

Пленный взял один и попробовал разравнять его руками на верстаке.

— Дать молоток? — спросила Люба.

— Да, — оживился пленный. — И зубило, пожалуйста. Широкое.

Он выровнял молотком покореженный лист, а затем долго возился с ним, стараясь как можно точнее вычертить острым углом зубила восьмиугольник жетона. Наконец рисунок был полностью перенесен на металл, и пленный, поставив зубило на черту, ударил молотком. Очевидно, в последний момент остриё зубила съехало с черты, и обрубленная линия оказалась кривой. Неудача обескуражила юношу; закусив губу, он смотрел на испорченную заготовку, капля пота текла по его виску. Наконец поднял голову.

— Пилку-ножовку я бы попросил. Пожалуйста...

«Он не слесарь и никогда не имел дела с металлом, — пронеслось в голове Любы. — Алюминий мягок, жетоны лучше всего вырезывать ножницами, а не вырубывать или выпиливать. Это и легче и быстрей». Не говоря ни слова, она положила на верстак ножницы, циркуль, кернер, напильник и несколько листков наждачной бумаги. Неужели не поймет?

Он понял... Не притрагиваясь к инструментам, окинул их несколько раз внимательным взглядом, стараясь установить, какая связь существует между этими предметами, словно перед ним были слагаемые хитро придуманного ребуса. Затем взял ножницы и, пробуя, осторожно отрезал от листа алюминия небольшой уголок. Линия среза получилась ровной. Обрадовался, бросил благодарный взгляд на кладовщицу. Люба отвернулась, будто ее совершенно не касалось, как справляется со своей работой слесарь четвертого разряда.

Вычерчивая на металле новый восьмиугольник, пленный догадался использовать циркуль, кернер, и дело у него пошло быстрее. Минуты через две-три первая заготовка была вырезана, но этот чудак не сообразил, что в его руках находится лекало. Он снова взялся за циркуль.

Чуть не плача, Люба схватила заготовку и, зажав ее в тиски, быстро зачистила напильником заусеницы на срезах, затем потерла ее наждачной бумагой и положила с краю на лист.

— Шаблон... — пораженный открытием, едва слышно произнес лжеслесарь.

Больше подсказывать не пришлось. Пленный проявил смекалку: сперва нарезал из листа узкие полоски, затем начертил при помощи лекала контуры жетонов, разрезал полоски на прямоугольники. Отхватить ножницами уголки было делом несложным.

Стопка заготовок росла. Капли пота струились но лицу юноши, судя по всему, впервые осваивающему самые несложные приемы обработки металла. Казалось, он полностью отдался работе и не обращает внимания на кладовщицу.

Любу даже обидело это безразличие. И вдруг ее слух уловил тихое:

— Вы похожи на мою сестру...

Пленный сказал это, не подымая головы и не глядя на кладовщицу.

Люба обтирала тряпкой дрель, готовясь положить ее на полку, и сделала вид, что она ничего не слыхала.

— Очень похожи... — так же тихо, точно разговаривая сам с собой, продолжал юноша. — Нет, не буквальное сходство. Есть что-то общее в облике.

Люба и бровью не повела: не слышит она — и все.

— По внешнему виду нельзя судить о человеке. Можно ошибиться и жестоко. Но все-таки характер, духовный мир находит какое-то отражение во внешних чертах. И вдруг обнаруживается, что два человека, казалось бы, совершенно разных, чем-то неуловимым похожи друг на друга. Мы говорим — родство душ...

Ну и ладно. Пусть себе бормочет, если ему нравится. Учитель, может быть, или студент. А говорит складно, будто книгу читает.

— Я вам благодарен дважды. За помощь и за это сходство.

Видимо, удивленный упорным нежеланием кладовщицы дать понять, что она слышит его голос, пленный слегка повернул голову и взглянул на девушку — уж не глухонемая ли? Не заметила Люба этого взгляда. Была она в тот миг далеко-далеко. Голос юноши, его слова совершили волшебство: увели Любу из грязной кладовой на зеленый луг, на широкую, пахнущую хвоей лесную просеку, к берегу тихой, запутавшейся в лозняке и камышовых зарослях реки. Шла она с братом, беседовала, нагибалась, рвала цветы. И был их молодой, сильный, счастливый Валерка чем-то похож на пленного, изготовлявшего алюминиевые жетоны. Но не было в мире ни жетонов, ни пленных, ни войны — сиял солнечный день, шли двое — юноша и девушка, беседовали, показывали друг другу сорванные цветы, и Люба была счастлива.

Мелькнуло, погасло. Перед ней снова куча сваленных на пол инструментов, верстак и этот исхудавший от недоедания, одетый в жалкое тряпье юноша-пленный, старающийся изо всех сил освоить нехитрые секреты слесарного мастерства. Ну и пусть старается... Видать, это ему очень-очень нужно.

И вдруг Любу охватило предчувствие надвигающейся опасности, непоправимой беды, предчувствие, которое она все время пыталась в себе подавить. Да, с тех пор, как гауптман объяснил ей обязанности кладовщицы, она старалась обмануть себя, прикинуться эдакой несмышлёной девчонкой, не понимающей, что происходит рядом. Ведь здесь, на площадке, будут ремонтировать, восстанавливать танки. Руками советских военнопленных. И этот симпатичный, умный юноша будет из кожи лезть, чтобы угодить мастеру — «слово немецкого мастера есть закон!». Отремонтированные танки снова станут смертоносным оружием. Следовательно, и она, кладовщица, будет причастна к делу, которое сродни измене, предательству. Конечно, у нее особенные обстоятельства, безвыходное положение... Но ведь всегда можно найти уважительные причины, чтобы оправдать собственную трусость. А этот пленный? Он молод, хочет жить, цепляется за жизнь. Наверное, их, работающих на ремонте, будут подкармливать. Он видит в этом спасение. Спасение в предательстве... Слишком суровое, слишком жестокое определение? Нет, именно так это и называется — предательство товарищей по оружию. Он умен, образован, но, видимо, слаб духом, не выдержал испытания голодом. А она смогла бы выдержать? Ужасно...

— Возможно, вы фольксдойче? Нет, не похоже... Впрочем, и среди немцев есть хорошие, добрые люди. Должны быть...

«Какое тебе дело, кто я? Помогла немножко, и все. На большее не рассчитывай. А добрые немцы... Разве есть такие? Фрау Боннеберг тоже зверем не назовешь...»

— Возможно... Мне кажется, у вас какая-то беда. Я не ошибся? Сочувствую.

«Угадал. Видимо, уловил что-то в глазах. Наблюдателен. Неужели станет расспрашивать, попытается залезть в душу?»

— Я понял, вам нельзя со мной разговаривать. Запрещено. Благодарю.

Юноша умолк и до конца своей работы уже не проронил ни слова.

Утром, когда пленные получали из кладовой инструменты, знакомый Любы подал ей свой малый жетон с грубо вычеканенным № 13, попросил ведерко с краской, кисть. Он ушел, а Люба, вешая жетон на доску, увидела на верстаке горевший, как пламя, букетик тронутых увяданием кленовых листьев — четыре маленьких резных листочка с коричневыми, блестящими, словно лакированными черенками, перехваченными грязной, очевидно выдернутой из старой ткани, ниткой. Два были ярко-желтые, третий такой же по тону, но забрызганный пурпурными веснушками, и, наконец, совсем крохотный вишнево-красный, напоминающий по цвету не пламя, а кровь.