Время волков - Ворон Алексей - Страница 40

Остатки Звероловов, сбежавших из горящей крепости, обосновались где-то на севере. Лишенные своего предводителя, они потеряли не только направляющую силу и руководство, но и часть знаний, позволяющих им вершить свою злую магию. Мы не пытались их выследить и даже об их местонахождении узнали от птиц и зверей, которые всегда были расположены к оборотням лучше, чем к людям, видя в нас более близких к себе созданий.

Наступила оттепель, запахло весной, яркое солнце слепило. В приближении весны я все чаще задумывался о возвращении на Медовый Остров. Я переждал зиму на своем пути, но теперь у меня больше не было причин откладывать возвращение. Я говорил себе, что надо уж дождаться тепла. Холод и снег не были для волка, препятствием, но на охоту приходилось бы тратить значительно больше времени, чем летом, а потому такое путешествие могло затянуться. Летом, когда пища валяется прямо под ногами и сама просится в рот, можно будет быстро преодолеть европейские леса, и к осени я бы наверняка добрался до западного побережья Кельтики. А там останется только попасть на какой-нибудь корабль, отправляющийся на Медовый Остров. Если я не буду мешкать, то успею до того, как судоходство прекратится, впрочем, я не сомневался, что и зимой, не смотря на опасность" всегда находятся смельчаки, готовые к плаванию, правда, себя я к их числу не относил. Мне оставалось только ждать тепла, наслаждаясь тихой жизнью в волчьем племени и готовиться к походу. И именно эта тихая жизнь наводила меня порой на размышления о том, не остаться ли мне здесь в Волчьем Доле навсегда.

Волки — оседлые существа, а не бродяги, как это принято считать. Они скорее походят на владельцев охотничьих угодий, чутко охраняющих свои наделы, чем на странствующих витязей. И хотя судьба, мотавшая меня по свету, не учитывала этот факт, моя пещера в Эринире всегда была для меня маяком надежды.

Конечно, жить в стае я не собирался, моя жизнь уже была помечена роковым знаком одиночества. Но я мог бы занять соседние земли, пометить их границы и жить там, служа символом бога для даков. Глупые мечты, но какие приятные.

Я свыкся со своей обреченностью на одиночество, со своим «осознанным одиночеством», как его называл Гресс, я проникся своим отличием от людей и волков, и уже не мог смириться с мыслью, что кто-то желает его нарушить, даже если этот кто-то — красивая и желанная женщина. Глядя на Вендис, на ее спокойную уверенность в себе, на ее семью, полную любви и согласия, я почти ненавидел ее, осознавая, что путь в их мир мне заказан. И путь этот мне преграждали не крепости и стены, не вооруженные витязи, а хрупкая женщина с рассыпавшимися по плечам рыжими волосами. Морана! Суждено ли мне когда-нибудь забыть ее, или всю свою жизнь я буду сравнивать с ней всех, кто встретится мне на пути? Призраки, опять призраки, одни лишь призраки окружают меня. И эти призраки кажутся мне реальнее живых людей, по этим призракам я тоскую, когда долго не вижу их. Они зовут меня за собой, их общество я предпочитаю любому другому.

В последнюю зимнюю ночь Келл и его товарищи вернулись из Большого Стана, ведя с собой закутанную в овечий плащ девушку — дочку кузнеца. Когда ее привели в Волчий Дол перепуганную, заплаканную, женщины племени, в основном те, что и сами были так же похищены когда-то, собрались в пещере Келла утешать невесту. Она то плакала, то вопила, проклиная волков. Келл пришел к ней днем. Свадеб волки не справляли, первое соитие заменяло супругам брачный обряд. Вечером Келл отпустил свою жену погулять, чтобы она могла познакомиться с племенем. Девушка спустилась к реке, по льду добралась до полыньи и бросилась в ледяную черную воду.

Когда Келлу сообщили об этом, он взял свой старый костяной нож и накинулся на меня.

— Проклятый убийца! — кричал он, задыхаясь от гнева. — Ты сам убийца и превратил в убийц моих сородичей!

Я с трудом отбивался от обезумевшего дака, стараясь только не поранить его, чтобы не была пролита волчья кровь. Опомнившиеся волки бросились нас разнимать. Воющего Келла оттащили и понесли в его пещеру. Он брыкался, пытаясь вырваться, сыпал проклятиями, выл и стенал.

Креок отпустил мою руку, когда понял, что я успокоился. Я пошел прочь, мне хотелось побыть одному. Я выбрался на берег реки и смотрел, как стыдливо прикрывается обрывком тучи тонкий серп луны. «Поделом тебе, — подумал я, — это благодарность за то, что ты откликнулся на зов о помощи и решил вмешаться в ход вещей». «Ты сам убийца и превратил в убийц моих сородичей!» — это лучшая оценка моим деяниям.

Когда я опустил глаза, то увидел, что по тонкому льду кто-то идет. Я успел подумать о безрассудном смельчаке, решившемся испытывать подтаявший лед, и бросился к обрыву. Но на крутом спуске я поскользнулся, ухватился за хрупкие ветки замерзшего кустарника, они обломились, и я съехал по заснеженному склону прямо к реке. Я так и остался лежать там, в сугробе, сжимая в руках обломанные ветки, наблюдая, как приближается ко мне женский силуэт. Мне подумалось, что это призрак утопившейся девушки пришел требовать расплаты. Но когда она подошла ближе, я понял, что по тонкому льду, босиком, шла ко мне Эринирская принцесса, закутанная в белый, словно из снега, плащ. Морана, бледная, почти прозрачная, светящаяся изнутри, была такой, как виделось мне в моих снах. Выйдя на берег, она остановилась, слегка склонив голову. Ее прекрасное лицо было печально, по щекам катились слезы. Волосы и ресницы ее, покрытые инеем, тускло мерцали. Я замер в сугробе, скованный холодом ее взгляда.

— За мной ли ты пришла, Эринирская принцесса? — тихо спросил я.

В этот момент выглянул из-за туч месяц. Морана перестала казаться прозрачной. Я не мог оторвать глаз от ее призрачной красоты.

Морана издала протяжный стон, или, может быть, это закричала ночная птица где-то за рекой. Видение исчезло, а ее голос все плакал, эхом разносясь по округе, все причитал и всхлипывал, да так жалобно, что у меня заныло под ложечкой.

«Туата де Дананн! — Вода!» — прозвучало во мне еле слышное эхо — отголосок далеких событий. Мне привиделось: потрескавшаяся чаша с обжигающим напитком идет по кругу в Древнем Святилище, голос-колокол читает заклятье, тихо шуршат сухие листья под ногами. Что произошло в тот день? Что я забыл?

Я остался в мокром снегу один, лежал и смотрел, как бледнеет на сером утреннем небе серп луны. Пошел снег, и небо исчезло в туманной пелене. Пушистые белые хлопья падали с небес, кружились надо мной, ложились мне на лицо и таяли, стекая холодными струйками.

Я был все еще живой, все еще горячий, слишком живой и горячий, чтобы Морана захотела забрать меня с собой. Я понял, что прекрасная вестница принесла не мою смерть. Тогда чью? Ответ был мне ясен: того, кого я любил, кто был мне дорог, чья потеря принесет мне боль. И я уже смирился с этой потерей, лежал, удивляясь своему спокойствию, своей невозмутимости, готовности на любые утраты. Морана помнит обо мне, она не забыла меня. Среди холодной зимы, в чужих землях, на краю мира, она пришла поддержать меня и оплакать мою утрату, оплакать ее за меня, потому что сам я разучился плакать.

Потрясенный не столько самим видением моей мертвой возлюбленной, сколько ее голосом, полным неописуемой тоски и горечи, я захлебывался плачем Мораны и умолял Бледную Госпожу позволить мне умереть, потому что не мог вынести этой разрывающей меня тоски.

Долго лежал я в снегу и опомнился лишь под утро. Когда я вернулся к пещерам, то узнал, что Келл, с согласия вождя, навсегда покинул стаю и ушел в Дальнее Племя обучать волков.

Пришла весна, ее запахи. Запах оттепели, сходящего снега, оттепель в душе, оттепель в людях. Весна всем дарит надежду. С ней пришло томление и беспокойство.

Вендис больше не скрывала своих чувств ни от меня, ни от племени. Она бесцеремонно являлась в мою пещеру и хозяйничала здесь, словно уже была мне женой. Я гнал ее, а она ласкалась, и постепенно я сдавался.