Выбери любимый жанр

Витязь в тигровой шкуре(изд.1969 года) - Руставели Шота - Страница 5


Изменить размер шрифта:

5

В этом — принципиальная разница между мировоззрением Руставели и традиционным средневековым мышлением.

Руставели считает, что мир создан богом для человека, а сам человек частица божества. Поэтому человеку предназначено жить, творить и действовать, а не пребывать в плену зла. Мир освещен солнцем, а солнце — это видимый образ творца. И источник земного света — само божество.

Поэт убежден: надо любить реально существующую личность, а не безжизненный символ божества. Любовь приобщает к высшей гармонии, так как любовью побеждается зло, рушатся оковы и рассеивается иллюзия разобщенности создателя и человека.

Руставели знает, что для постижения высшей истины человеку не следует ждать в мистическом экстазе небесного озарения. Творец одарил человека разумом для воплощения в нем своей же природы. Бог и человек едины благодаря разуму, и именно поэтому и возможности человеческого разума безграничны.

Для утверждения своих философско-этических идей Руставели вовсе не нужно было выходить за рамки христианского учения. Объективному искателю истины эти принципы вполне могли открыться в самом религиозном вероучении. Тем более могли постичь их интуиция и мудрость гениального поэта. Не исключено и то, что Руставели увидел и познал в христианских идеях неизмеримо большее, чем это было доступно церковным толкователям. Разумеется, все эти истины не отчеканились бы в сознании поэта с такой явностью и стройностью без философского опыта Псевдо-Дионисия Ареопагита.

Раз уж была преодолена пропасть разобщенности между творцом и сотворенным и выявлены силы, непосредственно возвышающие до божественного совершенства (любовь и мудрость), то должно стать ясным, что деятельность человека ценна для существования — как божественного, так и земного. А отсюда уже вытекает важнейший вывод: земная деятельность человека, стремящегося приобщиться к богу, отнюдь не суета и тщета в якобы суетном мире (как это утверждалось и мыслилось по средневековой традиции), а неотъемлемая часть неотвратимого процесса развития и движения единого мироздания. И в конечном итоге эта земная человеческая деятельность сама оказывается сопредельной божественному деянию. Но, разумеется, божественным может оказаться лишь то дело, которое уже направлено самой деятельной личностью, преисполненной любви и мудрости к высшей цели, к божественному идеалу. Что же касается существования, не освещенного светом любви и разума, то оно обречено на прозябание и муки в плену у зла, в сфере, где все недолговечно, иллюзорно и преходяще, бесплодно и недееспособно. В этой сфере с неумолимой жестокостью действуют все законы земной жизни в целом, но действующие лишь во мраке нелюбви и неразумения, ибо, как мы знаем, согласно важнейшему философско-этическому выводу Руставели — «Зло мгновенно в этом мире, доброта же неизменна!»

Вот почему, говоря о том, что Руставели поднял человека на недосягаемую высоту, имеют в виду идею человечности, а не просто любого человека. Тариэл и Автандил, Нестан и Тинатин, а также их друзья — живое воплощение этой идеи. Они поистине венцы творения, цари природы, владыки духа.

Именно этим объясняется и постоянное сравнение героев поэмы с солнцем, а зачастую и олицетворение их в образе солнца.

Переходя к общей художественной характеристике поэмы, следует обратить внимание на одно обстоятельство. Архитектоника «Витязя в тигровой шкуре» весьма сложна. Поэма задумана и воплощена в нескольких планах. Но характерно, что каждый из них разработан с одинаковой доскональностью и последовательностью. Эти планы взаимопроникаемы, и лишь скрупулезнейший анализ способен изолировать их и расчленить.

Думается, в истории мировой литературы буквально по пальцам можно перечесть столь совершенно построенные произведения, как поэма Руставели. Но и это не главное. Главное то, что таким образом задуманная и созданная поэма подразумевает необычайно широкий круг читателей. И «Витязь в тигровой шкуре» всегда был одинаково близок и дорог как умудренному знаниями человеку, так и простому труженику. Каждый из них находил, вычитывал и обретал в поэме то, что именно ему было близко, понятно и дорого. И каждый воспринимал и постигал ее идею, которая сегодня особым светом светит нам, ее читателям, число которых — миллионы. Идея эта проста и велика. Руставели напоминает нам, современникам, что величайшей ценностью мира является человек, и только человек; что он должен быть прекрасен и гармонически совершенен. Прекрасными должны быть его душа и тело, разум, чувство и деяния. Человек призван, а значит, и обязан, выработать в себе такую волю, чтобы и мысли и действия свои направлять только к добру, только к высоким делам.

Но Руставели предупреждает нас и о том, что для подлинного величия человека, для возвышения его до высоты, его достойной, мало созерцательного и пассивного гуманизма, хотя бы самого прекраснодушного и благого по намерениям. Ведь благими намерениями, как говорится, вымощен ад. Лишь активность (и активность, если нужно, героическая и самоотверженная), вечное, непреклонное и неустанное деяние способно попрать на земле зло и гарантировать торжество добра. «Зло убито добротою, доброте же нет предела!» Вот что делает человека человеком, вот что гарантирует торжество такого миропорядка, при котором царит подлинная гармония.

Для того чтобы вызволить из плена Нестан-Дареджан, необходимо было выдержать неимоверные испытания, вытерпеть нестерпимые муки, преодолеть непреодолимые препятствия и совершить нечеловеческие подвиги, почти немыслимые для простых смертных. И в этом сказался нравственный максимализм Руставели, который не унизил своих героев мелочностью задач, трудностей и препятствий. Но если даже оставить в стороне эту символику, заключенную в повести о пленении и освобождении Нестан, и прочесть поэму Руставели в чисто современном и наиболее интересующем нас аспекте, то нам откроется все та же мудрость, которая лежит в в основе любого плана этой многосложной поэмы: зло может быть повержено лишь активной силой торжествующего добра и добро может воцариться на земле лишь в его непримиримом и победоносном столкновении со злом.

Вот почему было суждено «Витязю в тигровой шкуре» стать бесценным сокровищем народа, вот почему поэма эта вечно пробуждала и поддерживала веру человека в свои силы, в торжество добра.

ИРАКЛИЙ АБАШИДЗЕ

ВИТЯЗЬ В ТИГРОВОЙ ШКУРЕ

ВСТУПЛЕНИЕ

Тот, кто силою своею основал чертог вселенной,
Ради нас украсил землю красотою несравненной.
Животворное дыханье даровал он твари бренной.
Отражен в земных владыках лик его благословенный.
Боже, ты единый создал образ каждого творенья!
Укрепи меня, владыка, сатане на посрамленье!
Дай гореть огнем миджнура до последнего мгновенья!
Не карай меня по смерти за былые прегрешенья!
Лев, служа Тамар-царице, держит меч ее и щит.
Мне ж, певцу, каким деяньем послужить ей надлежит?
Косы царственной — агаты, ярче лалов жар ланит.
Упивается нектаром тот, кто солнце лицезрит.
Воспоем Тамар-царицу, почитаемую свято!
Дивно сложенные гимны посвящал я ей когда-то.
Мне пером была тростинка, тушью — озеро агата.
Кто внимал моим твореньям, был сражен клинком булата.
Мне приказано царицу славословить новым словом,
Описать ресницы, очи на лице агатобровом,
Перлы уст ее румяных под рубиновым покровом,—
Даже камень разбивают мягким молотом свинцовым!
Мастерство, язык и сердце мне нужны, чтоб петь о ней.
Дай мне силы, вдохновенье! Разум сам послужит ей.
Мы прославим Тариэла, утешителя людей,
Трех героев лучезарных, трех испытанных друзей.
Сядем, братья, и восплачем о несчастном Тариэле!
Скорбь о нем копьем печали ранит сердце мне доселе.
Это древнее сказанье я, чье имя Руставели,
Нанизал, как цепь жемчужин, чтоб его стихами пели.
Страсть любви меня, миджнура, к этой повести склонила:
Та, кому подвластны рати, для меня светлей светила.
Пораженный ею в сердце, я горю в огне горнила.
Коль не сжалится светило, ждет безумного могила.
Эта повесть, из Ирана занесенная давно,
По рукам людей катилась, как жемчужное зерно.
Спеть ее грузинским складом было мне лишь суждено
Ради той, из-за которой сердце горестью полно.
Ослепленный взор безумца к ней стремится поневоле.
Сердце, сделавшись миджнуром, в отдаленном бродит поле.
Пусть она спасет мне душу, предавая плотской боли!
Как воспеть мне трех героев, если сил не станет боле?
Что кому дано судьбою — то ему и утешенье:
Пусть работает работник, воин рубится в сраженье,
Пусть, безумствуя, влюбленный познает любви лишенья,—
Не суди других, коль скоро сам боишься поношенья!
Стихотворство — род познанья, возвышающего дух.
Речь божественная с пользой услаждает людям слух.
Мерным словом упиваться может каждый, кто не глух.
Речь обычная пространна, стих же краток и упруг.
Испытаньем иноходцу служит дальняя дорога,
Игроку — удар искусный, если мяч рассчитан строго.
Для певца же дело чести — ширь стихов, богатство слога,
Он и сам коня осадит, увидав, что речь убога.
Если вдруг в стихотворенье речь становится невнятна,
Присмотреться стихотворцу и полезно и приятно:
Увидав свою ошибку, он попятится обратно
И, геройски в мяч ударив, победит неоднократно!
Кто два — три стишка скропает, тот, конечно, не творец.
Пусть себя он не считает покорителем сердец.
Ведь иной, придумав глупость, свяжет рифмою конец
И твердит, как мул упрямый: «Вот искусства образец!»
Небольшой стишок — творенье стихотворца небольшого,
Не захватывает сердца незначительное слово.
Это жалкий лук в ручонках у стрелочка молодого:
Крупных он зверей боится, бьет зверушек бестолково.
Мелкий стих подчас пригоден для пиров, увеселений,
Для любезностей веселых, милых шуток, развлечений.
Если он составлен бойко, он достоин одобрений.
Но певец лишь тот, кто создан для значительных творений.
Надо, чтобы стихотворец свой талант не расточал,
Чтоб единственно любимой труд упорный посвящал.
Пусть она в стихах искусных, пламенея, как кристалл,
Удостоится созвучий музыкальных и похвал.
Той, кого я раньше славил, продолжаю я гордиться.
Я пою ее усердно, мне ли этого стыдиться!
Мне она дороже жизни, беспощадная тигрица.
Пусть, не названная мною, здесь она отобразится!
Есть любовь высоких духом, отблеск высшего начала,
Чтобы дать о ней понятье, языка земного мало.
Дар небес, она нередко нас, людей, преображала
И терзала тех несчастных, чья душа ее взалкала.
Объяснить ее не в силах ни мудрец, ни чародей,
Понапрасну пустословы утомляют слух людей.
Но и тот, кто предан плоти, подражать стремится ей,
Если он вдали страдает от возлюбленной своей.
Называется миджнуром у арабов тот влюбленный,
Кто стремится к совершенству, как безумец исступленный.
Ведь один изнемогает, к горним высям устремленный,
А другой бежит к красоткам, сластолюбец развращенный.
Должен истинно влюбленный быть прекраснее светила,
Для него приличны мудрость, красноречие и сила,
Он богат, великодушен, он всегда исполнен пыла…
Те не в счет, кого природа этих доблестей лишила.
Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна,
Ни с каким любодеяньем не равняется она:
Блуд — одно, любовь — другое, разделяет их стена.
Человеку не пристало путать эти имена.
Нрав миджнура постоянен: не чета он блудодею,
Верен он своей любимой и скорбит в разлуке с нею.
Будь любимая сурова — он и так доволен ею…
В мимолетных поцелуях я любви не разумею.
Не годится звать любовью шутки взбалмошные эти.
То одна у ветрогона, то другая на примете.
Развлекаться столь беспечно лишь дурные могут дети.
Долг миджнура: если нужно, обо всем забыть на свете.
У влюбленного миджнура свой единственный закон:
Затаив свои страданья, о любимой грезит он.
Пламенеет он в разлуке, беспредельно исступлен,
Подчиняется смиренно той, в которую влюблен.
Тайну раненого сердца не откроет он другому,
Он любимую позорить не захочет по-пустому,
Он свои скрывает чувства, он к ее не ходит дому,
Он за счастье почитает эту сладкую истому.
Трудно верить в человека, коль о милой он бормочет.
Сам себе он вред приносит — что ж он попусту хлопочет?
Чем он милую прославит, если тут же опорочит?
Почему он сердцу милой причинить страданье хочет?
Не пойму я: чем притворство привлекает сумасброда?
Если он не любит деву, разве нет ему исхода?
Почему ж ее он хочет запятнать в глазах народа?
Но злодею злое слово слаще сахара и меда!
Плач миджнура о любимой — украшенье, не вина.
На земле его скитанья почитают издавна.
И в душе его, и в сердце вечно царствует одна,
Но толпе любовь миджнура открываться не должна.
5
Перейти на страницу:
Мир литературы