78 - Элтанг Лена - Страница 11

— Да насрать мне на мир, — отозвался сверху знакомый голос.

Главная тема Иерофанта — учительство. А уж будет оно с маленькой буквы, или с большой, зависит от конкретного случая.

В высшей точке Пятый Аркан — мудрый наставник, учитель, советчик, опекун.

В низшей — тупой догматик, желающий, чтобы все человечество умерло ради торжества его персональной правды.

При гадании, в зависимости от контекста, эта карта может обещать мудрого наставника, или говорить, что пришло время учить других.

Иерофант советует: нужно преодолевать собственную догматичность, назидательность и непримиримость с несоответствием вашим идеалам. Надо учиться не требовать от других ничего. И, что еще труднее, учиться никого не сажать себе на голову. Это Иерофант любит и умеет. Основные инстинкты Иерофанта — опекать и ворчать, ворчать и опекать.

Проблемы, о которых может предупреждать Иерофант:

— догматизм (религиозный, или идеологический — не суть)

— стремление делать так называемое «добро» напоказ

— конфликт разных традиций в одном человеке

— зависимость от социальных норм и социального успеха

— неприятие так называемых "нижестоящих"

— иногда Пятый Аркан указывает, что перед нами человек, влюбленный в своего "духовного наставника" — в чем бы это самое "духовное наставничество" ни выражалось.

Вот он я, во всей красе. Волосы сырые после душа, низ живота портит небольшая вмятинка; будто стамеска ваявшего меня мастера соскользнула ровно в тот момент, когда он собирался изобразить пуп; от этого теневого пупка до настоящего, затверждая путь воображаемой стамески, тянется неровный шрам. Откуда он взялся? Вспомнить непросто, но не из-за того, что воспоминания стёрлись — напротив, воспоминаний оказывается слишком много, больше, чем может уместиться в одной жизни.

Гором высящийся анестезиолог воткнул мне в ноздрю пластиковую трубку — так резко, что на глаза навернулись слёзы; «Эй, мужик, полегче!» — возмутился я, но он лишь рассмеялся. «Больно же!» — хотел прибавить я, но не стал: внезапно я успокоился, успокоился абсолютно: остановился, застыл, а громада анестезиолога, и сухонький пожилой хирург, и взволнованные сестрички, и любопытные практиканты — все они продолжали своё движение: вправо, вправо, вправо — вместе со столом, на котором лежит моё тело в застиранном казённом халатике и безмерных бахилах, вместе с осветительной стойкой, стеклянными стеллажами, крашеными дверями, линолеумом коридора, плакатами об оказании первой помощи, вместе со вторым хирургическим корпусом, больничным городком и всей планетой — ринулись прочь от меня столь резво, что на мгновение я, кажется, потерял сознание.

Вернувшись в себя, я обнаружил, что стал схож с большой гроздью тронутых серебристым светом ягод; я парил под сводами бесконечного полутёмного тоннеля; звучала музыка — энергичные ударные, визгливые грязные скрипки; меня переполняло ощущение силы и спокойствия; «Ну вот я и дома», — понял я с некоторым удивлением, — «Я снова дома!»

Историю о том, как я делал себе сэппуку, слышали, вероятно, все мои друзья, а также случайные и неслучайные попутчики и даже один невезучий уфимский таксист. Несколько раз я пытался превратить историю в текст: тщетно. Картинки теснились по эту сторону мягкого и бесшумного листа, танцевали на кончиках пальцев, но, стоило взяться за перо — рассыпались пачкой пыльных слайдов.

Случайный посетитель лектория, поглядывая одним глазом на экран, щёлкает тумблером в подлокотнике кресла, втыкает наушники то в один разъём, то в другой — повсюду тишина; нет контакта, а без подсказки ведущего угадать, что за огонь сжигает босховского Антония — невозможно: ты либо знаешь это, либо нет.

Резкий запах, стеклянный звон. «Рукой работай!» — прикрикнул на меня кто-то. «А?» — не понял я. «Кулак, кулак — разжимай и сжимай», — заподсказывали с соседней лежанки. Я ухватился за руку и вытянул себя на поверхность. Рука, моя собственная рука, стробила и покачивалась. Я скосил глаза: живот казался чужим и далёким, будто пострадавший от взрыва метеорита участок тайги; обгорелыми соснами торчали концы ниток, по склонам красноглинных оврагов скользили островки зелёнки.

Как такое могло случиться? С кем это случилось? Вы слышите меня? У вас, вероятно, неисправны наушники. Да оставьте их наконец, садитесь сюда, я буду рассказывать; я знаю эту историю, хоть и не полностью. Прежде всего — стоит как-то назвать нашего героя: хорош же я буду, если стану называть его «Я»! Назовём его «Хара»; как-никак, это единственное, в отсутствии чего мы можем быть уверены.

Предисловие затянулось; незаметно для себя мы минули экватор нашего повествования; самое время нацепить мочальные бороды, перехватить поудобнее трезубцы — и окунуться в горькую воду.

Я крепче сжимаю кулаки; рукоять меча проскальзывает, болят замотанные тряпьём кисти рук, болят все пальцы, но особенно — те, которых уже нет. На выдохе я погружаю лезвие в живот, глубже, теперь — вверх. Новая боль растворяет в себе старую, и мне становится легче. Всё вокруг светлеет, превращается в выцветший рисунок, дрожит, сгорает. Я вижу женщину в белых одеждах и с набелённым лицом. Она спокойно смотрит на меня большими тёмными глазами. Она ждёт.

До последнего я был уверен, что всё дело в отце, и даже не задумывался, справедливо ли его осудили или нет: я — я никогда не давал повода усомниться, я выполнял всё, что мне поручали, и выполнял идеально. Мальчишки, что поступили на службу позже меня — успели получить землю и богатые должности, а мне оставались мелкие поручения да малое жалование.

Однажды поздно ночью я проходил мимо дома дяди и услышал смех: он пировал с друзьями. Я зашёл без приглашения и прямо спросил: отчего он не даёт мне повышения? Неужели из-за истории с отцом он не верит мне? Я выполню любой приказ, не раздумывая! Перед лицом своих друзей он не мог не ответить. Он сказал: «Любой? Хорошо, иди и убей свою жену!»

Вам нехорошо? Прошу, не переживайте! Смотрите: это просто слова, просто картинки… Вы не знаете даже, правду ли я говорю или нет, верно?

История права, и ничего тут не попишешь; про таких, как Хара, говорят: хара-но наи хито, человек без сердца. Да, любой мог оказаться на его месте — но всякий ли поступил бы именно так?

Мама и папа играют в нарды, я — совсем кроха. Я дожидаюсь, пока игра закончится и родители удалятся за ширму, подползаю к доске и достаю из шкатулки кубики; они кажутся мне очень красивыми, но мне не разрешают трогать их. Зажав кубики в кулачке, я засыпаю. Проснувшись, я вижу маму: она чем-то встревожена. «Ота?» — спрашиваю я. «Он ушёл», — отвечает она, — «Он ушёл на войну!» Как же так? Я разжимаю кулак: на ладони лежат кубики. Он забыл кубики! Как он теперь будет воевать, без кубиков?