Соленые радости - Власов Юрий Петрович - Страница 16

Для меня высшая идея – расход сил в той области, где я могу и чувствую себя способным вести борьбу. В основе воли – инстинкт жизни, обработанный разумом. Направление воли может противоречить инстинкту жизни. Противоречить во имя укрепления инстинкта жизни общества. В эксперименте для меня был существенный риск, но эксперимент дает совершенно новые сведения о возможности организма.

Получить эти данные мог только я. Здесь мое личное смыкается с общественным. Поэтому я действовал, убежденный в необходимости своего дела для всех. Я чувствовал себя способным к той борьбе, которую начал, – это главное. Я чувствую свою готовность к этой борьбе. Именно потому я не могу действовать и жить иначе, как только вести свое дело и быть им. Я уже обязан вести себя так.

Мой опыт ограничен. Ошибки неизбежны. Через ошибки я нащупываю и выявляю закономерности. Ошибки на предельном уровне физической нагрузки потрясают организм. Эти ошибки непрерывно суммируются, ибо я продвигаюсь вперед. Я не успеваю оправляться от физических потрясений. Особенность опыта требует непрерывности работы.

Эксперимент требует работы с наибольшей нервной концентрацией, предельным вниманием и контролем, то есть с чрезмерным расходом нервной энергии. Эту экстремальную усталость не могут просто смыть сон и лекарства. Годами я переполнялся этой усталостью.

Будущая тренировка по методу экстремальных факторов должна стать точным и безболезненным процессом. Но для этого нужно было пробовать и искать.

Я вынужден брать на пробу жизнь, чтобы возвращать себя из ошибок, исключать ошибки и пробиваться к цели. Борьба есть, прежде всего, преодоление своего «я». Эта борьба сосредотачивается в мышлении. Мужеству физических испытаний предшествует мужество мышления.

Экстремальный поиск обрекает мою жизнь на постоянную встречу со множеством неизвестного. На столкновение с этим неизвестным. На преодоление неизвестного, и прежде всего в самом себе.

За спиной шуршит дверь-вертушка. Окунаюсь в сырой городской сумрак. Воздух пахнет углем.

Снова я в ночном дозоре, в привычной пустоте улиц. Презираю себя за эту ночную беготню, но ничего не могу поделать. Стараюсь усталостью сморить возбуждение. Безглазые ночи. Слепые ночи. Ночи без надежд и покоя. Мерный исход жизней. Притворство ночи.

«Где любовь, как пепел в урнах, спит», – вспоминаю я стих, прочитанный Цорном. Снимаю шляпу и тру виски. Теперь мне всегда не хватает воздуха. Водяная пыль кропит щеки, губы, лоб. Волосы отсыревают влагой.

Иду торопливо. Красным, синим, зеленым пламенем выведены на фасадах домов желания людей: «Мясо», «Молоко», «Пиво»…

Понять себя! Понять! Во мне завязывается новая сила – только и всего! Боль свидетельствует о новой силе. И я найду отрицания болезни. Докажу лживость болезни. Докажу на помосте! Нервные перегрузки экстремальных тренировок требуют своей воли. Пусть публика сватает рекорд. Все отравы я должен смыть рекордом! Волей утвердить себя! Прочь сомнения! Прочь!..

Я нахлобучиваю шляпу. Застегиваю плащ на верхнюю пуговицу.

«Что моя жизнь прежде? – думаю я. – Годы преумножения силы. Риск ради силы. Вот правда без прикрас. Цорн не далек от истины. Стоит ли цель такой борьбы?..»

Я дрожу. Нервная лихорадка делает неутомимым. Я измотан, но спать не хочу. Я возбужден и легок, как перед решающей попыткой на чемпионате.

Бормочу: «Будем соблюдать чистоту риз!» Потом смеюсь. Даже себе лгу. Ведь я болен. Да, да, болен! Нечего бояться этого слова. Разве усталость многих лет не болезнь?! Разве тяжести, которые я поднимал в красивых залах, не оставляют следа?»

Я снова смеюсь: «Никто не неволил! До всего дошел сам! Жаден! Я подавился своей жадностью».

Прохожий косится. В ртутном освещении его русая бородка кажется седой. Совершенно седой.

У гостиницы меня окликают. Я подхожу. Женщина в плаще. За отворотами плаща грубый белый свитер. В руке сигарета. В отблеске рекламы женщина кажется синей. Словно бесплотный призрак.

– Если угодно, я немного говорю по-французски, мадам.

Она кивает: «Мы знакомы, не правда ли?» С улыбкой курит, молчит. Она стоит спиной к фонарям у входа в гостиницу. Неровный свет рекламы смазывает черты ее лица.

– Чем обязан? – спрашиваю я.

– Вы, кажется, гуляете?

– Гулял. – И тогда я узнаю певицу из ресторана.

– А если еще погуляем? – Она бросает сигарету.

– Будет скучно.

– Я готова поскучать.

– А ночь? Не боитесь?

– С вами?

– Любите приключения?

– Я? Ну что вы! Окна моего номера на эту сторону. Часто вижу вас. А я тоже люблю прогулки. А вам можно так поздно гулять? Тренер будет недоволен.

– Очень мило с вашей стороны беспокоиться, мадам.

– В путь? – Она натягивает перчатки.

Мы долго идем молча. Я не пытаюсь быть любезным.

Меня не удивляет эта встреча. Уже отвык удивляться. Порой я даже забываю о ней.

Ночной Париж, Лион, Тампере, Оулу… – города теряют себя в моей памяти. Тревога в их улицах – это я помню. Везде тревога. Только тревога…

Она задевает меня плечом. Виновато улыбается. И это неожиданно волнует. Вижу ее глаза, излом бровей, сжатые губы. Почему-то с удовольствием замечаю, что на губах у нее нет краски. Спрашиваю: «Как вас зовут?..»

– Ингрид.

– Кто вы, мадам?

– Пою в ресторане.

– Зачем? У вас хороший голос. Он не для ресторана.

Мне в тягость эта женщина. Я прибавляю шаг. Я хочу потерять в этой ночи все боли. Я осквернен мерзостями лихорадки. Мне трудно дышать. Губы мои лопаются. Я горю.

– Не называйте меня «мадам» и не говорите «вы».

– Вот как?

– Мне ничего от вас не надо. Я устала от работы. А ночью одной не совсем удобно гулять.

– Простите, мадам.

– Меня зовут Ингрид.

– Я не вежлив, простите.

Ингрид уверенно ведет меня по городу. Душа дождя зла. Он снова тупо затевает свою игру. Ингрид поднимает воротник.

– Сколько тебе лет? – спрашивает она. – Я буду говорить «ты».

– Тридцать три.

– Что ты сказал обо мне в ресторане?

– Я сказал, что ты похожа на сову. У тебя большие глаза. Сейчас – грустные.

– Спасибо.

– Нет, они очень красивые. Я тут ни при чем.

– Здесь не будем поворачивать. Пойдем вот на тот перекресток.

– Ты меня увидела в ресторане, да?

– Если человек по двадцать раз на день выходит на улицу, поневоле заметишь.

– В гостиницах все приходят и уходят – это основное занятие постояльцев. Наверное, ты увидела афишу?

– Ты в спорте ради афиш?

– А тебе нравится петь? Там петь?

– Я должна зарабатывать.

Страх преследует меня. Да, я всего лишь тень. Я теряю себя… Что нужно этой болтливой женщине?..

– …здесь направо, – приходит ко мне издалека голос Ингрид. – Правда, удобное время для экскурсии?

– У вас славный ударник, Ингрид.

– Луис Пуэнтэ? Этот небожитель доконает мэтра. Но ребята привыкли, они умеют ему подыгрывать. Пуэнтэ могут прислать сто, двести долларов – и он не пошевелится. Думаю, он наплюет на тысячи, если не в настроении. А скажи, кто тот господин? Он сидел с тобой. Он курил трубку…

– Переводчик. У него здесь небольшая фотомастерская. Через два квартала вот по той улице. – Я показываю.

– Ты знаешь город?..

– Мы с ним в ладах.

Ингрид вызывающе хороша, но никто не пытается зацепить нас, как это водится с подвыпившими мужчинами, когда мы проходим мимо бара. Все невольно уступают дорогу, даже те, кто здорово навеселе. Я слишком выделяюсь. Люди рядом со мной кажутся подростками…

«Если опоздать с уходом хотя бы на долю секунды, штанга сразу тяжелеет. Именно это губит мои последние попытки. Я опаздываю с уходом, и штанга зависает впереди. В таком положении она весит больше, чем на ней дисков. Перед посылом я уже изжеван»… – мысленно я оплываю гриф всем телом. Гриф вздрагивает в ладонях.

– …ты меня не видишь. Ты ничего не видишь. Ты все улицы превращаешь в пустыни?