Соленые радости - Власов Юрий Петрович - Страница 11

Старик легкоатлет отставляет бокал. Показывает на бок: печень. Он старательно расправляет на скатерти складки. У него совершенно лысая голова, бесцветные губы и морщинистая шея.

«…Где любовь, как пепел в урнах, спит», – вдруг вполголоса читает Цорн. Исподлобья смотрит на меня.

В ресторане рыжеватый полумрак. Посетителей мало. Наш банкетный стол у стены вплотную к эстрадке. Я между тренером и Цорном. Иоахим и бывший легкоатлет сидят напротив по левую руку от господина Яурило. Певица на эстрадке всего в нескольких шагах. Вижу накрашенный рот, подведенные глаза и тщательно уложенные локоны. Цорн уже узнал: она датчанка и здесь на весь летний сезон.

С другой стороны от господина Яурило тренер финской сборной Альберт Толь и братья Эвген и Ян Халонены. У Яна сейчас мировой рекорд в рывке для атлетов средней весовой категории. У него покатые плечи. От этого шея кажется очень длинной.

Цорн кивает на Поречьева. Мой тренер не сводит глаз с певицы. Ее живот плотно схвачен блестящей парчой. Он чувственно широк под тканью. Каждое движение очерчивает крутые линии бедер.

– Сергей Владимирович! – зовет Цорн и говорит: – Мое воображение занято нижней частью Ниночки Булгаковой. И в самом деле: что за бедра, талия! Не так ли, Сергей Владимирович?

Поречьев краснеет:

– Что за ересь!

– Ересь?! – Цорн смеется. – А слова-то сии из письмеца Александра Сергеевича Пушкина. Нравится фрейлейн?

– Рыжая, – говорит Поречьев.

Толь вежливо улыбается мне. Он веснушчат, худ и не похож на атлета, хотя лет шесть работал в полутяжелом весе.

– Святая девственница! – Цорн молитвенно складывает руки.

– Кто? – спрашивает Поречьев. Цорн пожимает плечами:

– Заступница простаков. – Он усмехается. – Или вы полагаете, что заступница простаков не может быть девственницей?

Цорн в костюме от хорошего портного – в этом не ошибешься. Белая рубашка туго накрахмалена. Узел галстука завязан щегольски. На безымянном пальце перстень с чернеными латинскими буквами. Я выгляжу старомодно в своем черном вечернем костюме.

– А репортеров нет, – говорит мне Поречьев.

– Я битая карта. Зачем им здесь?

Цорн переводит рассказ маленького прилизанного господина: «…На Олимпийских играх в Токио нас пригласил в «Черный лебедь» Синити Огато. Зал вроде небольшой гостиной задрапирован черным шелком, в центре – подиум, в общем, весьма интимная обстановка…»

Господин Яурило выразительно играет породистыми бровями. Иоахим, усмехаясь, разглядывает на свет коньяк в рюмке.

С Огато я выступал на двух чемпионатах мира. Японец работал против Алексея Зуева. Этот Огато отчаянный турнирный рубака.

«Через восемь недель чемпионат страны и через четырнадцать – чемпионат Европы, – раздумываю я. – Ладно, от чемпионата страны откажусь. Но кто из наших сможет конкуривовать с Ложье? Значит, ни одной тренировки не пропускать. Вернусь – и на другой день в зал. Опять все, кроме отдыха!..»

– Толь похож на одного нашего деревенского, – говорит Поречьев. – Такой же рыжий и конопатый. Мы его звали Цыпочка…

– Нам необходим рекорд, – шепотом обращается Поречьев к Цорну. – Неудачи сказываются на уверенности.

Я вижу отражения огней в глазах певицы. Она растягивает слова блюза. Кто-то оправил свою печаль в музыку блюза. Табачный дым забавляется язычками свечей. Певица расхаживает с микрофоном. Ударник жонглирует палочками. В пестроте огней за окнами проносятся автомобили.

Я ошибся с тренировками, но неужели я обязан так жестоко расплачиваться?

Чувства мои – стая остервенелых псов. Злые чувства. Оборотни-чувства – я должен держать их на расстоянии. Подбираю и выставляю на защиту новые доводы…

Бывший легкоатлет объясняет, что ему пора домой. Я пожимаю руку старику. Седые подусники совсем незаметны на его желтоватом гладко выбритом лице. Певица почти обнажена в своей короткой юбке и прозрачной кофте. Она как резная фигура на носу древнего галеона. Ловлю себя на том, что любуюсь ею.

– Дожили. Поют в пляжных костюмах, – ворчит Поречьев.

– Ты хорошо спишь? – спрашиваю я Цорна.

– Больше четырех часов не выходит.

Певица спускается к нашему столу, в упор разглядывает меня.

– Приглянулся ей, – говорит Цорн.

– Эта пожилая девушка в твоем вкусе? – спрашиваю я.

Цорн усмехается.

– Браво! – вежливо аплодирует господин Яурило. Певица выставляет ноги. Они такие длинные и такие белые, будто из снега. Она прищелкивает пальцами и под ритм румбы перебирает ногами. В зале аплодируют. Ян Халонен целует ей руку. Она жеманно поводит плечами и возвращается на эстраду.

Ударник – рослый негр – вскакивает и что-то гортанно выкрикивает, отбивая ладонями ритм. Парни из джаза подхватывают вопль. Негр прыгает на площадку и заходится в неистовой чечетке. У него худые и невероятно подвижные ноги. Вихрем развеваются фалды белого пиджака.

– Да ему цены нет! – кричит Иоахим.

Парни спускаются в зал и, обнявшись за плечи, танцуют. На эстрадке один контрабасист. Он вместо ударника отбивает ритм.

Ритм нарастает. Ударник протягивает руки и поет. Певица отбивает ритм на крышке рояля. Все эти парни из оркестра позабыли о публике и колдуют для себя. Они раскаляют публику откровенностью желаний.

Иоахим вскакивает и, смеясь, встает в круг. Ударник прыгает на сцену и рычит в микрофон. На его лице капли пота. Зал отбивает ритм. Поречьев неуверенно улыбается и что-то знаками объясняет Цорну.

Через пять минут оркестр чинно восседает на эстрадке. Белые куртки официантов мелькают в зале. Вспыхивают огоньки сигарет.

– За месяц это у нас в третий раз, – объясняет метрдотель. – Найдет на Луиса. Луис – это наш ударник. Никогда не знаешь, когда это случится, но он никого не оставит спокойным.

– Ему цены нет, – Иоахим прерывисто дышит, машет ударнику.

«Итак, первая стадия эксперимента фактически завершена, – думаю я. – В итоге я вне игры. Чтобы воспользоваться выводами, нужна новая жизнь. Я не способен на новые усилия. У меня теперь одна роль – зрителя. Что проку в расчетах?»

Поречьев приспускает узел галстука. Для него галстук – «овечья привязь».

– Опять рекорд! – Цорн барабанил пальцами по столу. – Только рекорд! Как же, разочаруете поклонников.

– Лопаюсь от счастья, – говорю я Цорну.

– И давно? – он откидывается к спинке стула. Господин Яурило подмигивает мне и кивает на эстрадку. Я улыбаюсь.

– А вот с той минуты, когда увидел эту женщину, – говорю я.

Незаметно ощупываю свое лицо. Мне кажется, судорога перекашивает его. Сцепляю под столом руки. Душно! Невыносимо душно.

– Любите, когда вас обожают? – говорит Цорн тренеру.

Разве они не видят во мне боль? Разве у них нет глаз? Я озираюсь. Я отрешен от смысла чужих слов. Сколько вокруг безмятежных слов, а я глух!

Поречьев заказывает бифштекс. Он подвержен приступам болезненного аппетита – следствие голода военных лет. Он скрывает это, но не может преодолеть жадности. У меня же эта гора закусок, мясных и рыбных блюд вызывает отвращение. Всю жизнь я обязан держать свой вес.

Метрдотель ведет за собой группу пожилых мужчин. У них одинаковые галстуки.

– Тайная вечеря, – говорит Цорн.

«Усталость, – повторяю я про себя. -Та новая усталость. Не слушай ее – лжет! Ты же знаешь – все усталости лгут! Очнись! Не уходи в себя! Говори, смейся, пойми людей, постарайся понять…»

Кельнер просит автограф. Я расписываюсь.

– …что вы, Макс Вольдемарович! – говорит Поречьев. – Она и кажется странной. Вы понимаете, что я подразумеваю?

– Рита редко трезва, – перебивает Поречьева Цорн.

– Рита? – спрашиваю я.

Цорн выкладывает табакерку, трубку: «Сколько знаю ее, столько она и пьет. А вот напиваться стала недавно. Я познакомился с ней в магазине грампластинок Пихлаямяки. Она тогда служила у этого сноба…»

– Очень красивая женщина, – говорю я.

– Уже тогда она была неизлечимо больна. Врачи настаивали, чтобы она не смела идти работать, когда кончила гимназию. Но она бедна, и у нее никого. – Цорн уминает табак в трубке. Прикуривает от свечи. Потом счищает ножом воск со скатерти. – Вот и все странности, Сергей Владимирович…