Три дороги - Макдональд Росс - Страница 32
- Предыдущая
- 32/46
- Следующая
Она так лихо завернула на перекрестке, что чуть не врезалась во встречную машину. Ему пришлось опять напомнить ей, чтобы она остановилась возле ателье портного.
Снимая одежду Гарри Милна за выцветшей зеленой занавеской в глубине насыщенного парами ателье, он размышлял, почему Паула назвала его Майлсом и почему она так странно ведет себя. Он повесил габардиновые брюки на проволочные плечики, а поверх повесил ворсистый пиджак. Когда он надел отутюженную и заштопанную униформу, его глаза на какое-то мгновение остановились на праздничном наряде, который он только что сбросил с себя. В тусклом свете голой лампочки, свисавшей с потолка, ему почудилось что-то жуткое в висящем пиджаке, как будто у стены висел обрубленный человек, испустивший дух. Его воображение разыгралось и добавило лицо. Милн (или Майлс?) блондин и по-своему достаточно красив. У Милна несколько приплюснутые уши, а это означало, что ему приходилось драться на ринге. Милн крупный мужчина примерно его собственной комплекции. Помимо всего этого, Милн проявил к нему необъяснимый интерес. Может быть, потому, что Милн знал его как мужа Лоррейн?
Он торопливо прошел мимо кланяющегося маленького человечка у гладильной машины и выскочил наружу с такой поспешностью, что Маку пришлось выбежать за ним на улицу, чтобы получить плату.
— Извините, я тороплюсь, — объяснил он и переплатил портному целый доллар.
На Мака это не произвело впечатления. Он засеменил к себе в ателье, что-то бормоча под нос.
— Куда торопишься? — спросила Паула, когда он сел в машину. — И где твой головной убор? Вспомни, как на набережной командир сделал тебе выговор за то, что ты снял головной убор.
В ее голосе прозвучало больше раздражения, чем могло бы появиться от такого воспоминания, и он почувствовал, что она пытается сбить его с толку. Память о первых совместных неделях, о Ла-Джолле и тоска по любви защемили его сердце, но он стряхнул с себя это наваждение.
— Моя фуражка осталась в квартире Милна. Паула, поезжай вокруг квартала.
— А я думала, что мы едем домой.
— Пока еще нет.
— Не ходи туда больше, Брет. Мне не нравится этот человек. Я ему не доверяю.
— А я не доверяю ему свой головной убор.
— Но у тебя есть еще один в багаже. Так ведь? Да ты можешь купить и новый.
— Я хочу вернуть именно эту фуражку, и еще...
— И еще?.. — Она крепко вцепилась в руль, хотя машину еще не завела.
Он знал, что она догадалась о его намерениях. Каким-то неведомым женским чутьем она поняла, что он подозревает Милна (или Майлса — неудивительно, что убийца пользуется вымышленным именем). Он знал также, что перспектива их новой встречи ужасает ее. Но если заговорить об этом в открытую, только завяжется очередной спор.
— Мой черный галстук! — воскликнул он. — Галстук тоже у него.
Она не соглашалась признать весомость его аргументов.
— Ты не должен возвращаться туда, Брет. Я запрещаю тебе!
В нем вспыхнула злоба.
— Ты используешь странное слово «запрещаю». До сих пор оно не входило в твой лексикон.
Она посмотрела на него отсутствующим взглядом, как будто ее сознание было сосредоточено на какой-то проблеме, некой внутренней боли, каком-то далеком несчастье. Когда он в первый раз заговорил с ней на вечеринке у Билла Леви, она показалась ему старой знакомой. А теперь стала незнакомкой. Ее каштановые волосы были уложены слишком аккуратно под яркой шляпкой. На лбу и в уголках распухших век пролегли мелкие морщинки. Оранжевая губная помада казалась неестественно яркой на фоне бледной кожи и была положена густо.
— И все равно я запрещаю тебе это.
— Очень жаль.
Его лицо застыло и обострилось. За глазами появились болевые точки — признаки сердитого настроения и отчаяния. Он положил руку на ручку дверцы и надавил ее вниз.
— Подожди! — резко окликнула она. — Ты уже достаточно постарался, чтобы испортить мне жизнь. Я не позволю тебе продолжать в том же роде.
Он остался сидеть на месте, потрясенный и взбешенный ее откровенностью, которая поразила его, как удар ниже пояса.
— Может быть, ты и не чувствуешь, что чем-то мне обязан...
— Я знаю, что обязан, — вставил он, но она не прервала свою взволнованную речь.
— Мое чувство меня не обманывает. Ты почти совсем не ответил мне взаимностью, а я была верна своим чувствам к тебе, как только может быть верна хорошая жена. Понимаешь ли ты, что я жила мечтой о тебе с первого дня нашей встречи? Трудилась ради нашего будущего и страдала ради него. Я имею право просить тебя оставаться в машине и ехать со мной.
— Почему же?
— Не могу тебе объяснить.
— Тогда у меня есть право отказаться. Я знаю, чем тебе обязан, но это не означает, что ты можешь мне приказывать. Я должен расплатиться по другим счетам, расплатиться по-своему. — Брет понимал, что говорит мелодраматично и несправедливо, но он переступил порог приличий. Его голова была холодна как лед и в то же время горела, подобно сжиженному воздуху.
— Неужели твоя покойная жена важнее нашего будущего?
Ее голос звучал устало и пораженчески, как будто подспудно она пришла к заключению, что слова бесполезны. И все же ей надо было закончить этот диалог. Каждая ситуация должна находить выражение в разговоре, даже если можно было бы лучше выразить свои чувства плачем, воплем, ударами кулаков по ветровому стеклу или по каменной физиономии этого человека, сидевшего рядом с ней.
Он опять повторил то, что говорил раньше:
— Мое будущее не начнется до тех пор, пока я не расхлебаю прошлое.
— Ты не можешь расхлебать прошлое. Его нет. Оно минуло.
— Я его расхлебываю в настоящий момент.
Она попыталась иронически засмеяться, но из ее рта донеслось лишь скрипучее хихиканье.
— Ты просто ставишь себя под удар без всякой на то причины. Ради Бога, ради меня и себя самого позволь мне отвезти тебя ко мне домой.
— Не могу. Если ты этого не понимаешь, то немногое поняла во мне.
— Я люблю тебя, Брет. Тебе это о чем-нибудь говорит?
— В любви можно ошибиться.
— Тогда готов ли ты от нее отказаться?
— Нет, если ты не вынудишь меня. Но я знаю, что мы не можем создать свой очаг в незарытой могиле.
— Одни слова! Слова можно переиначить любым манером, но я думала, что нас объединяет что-то большее, чем риторика. Думала, что ты меня любишь. Если же не любишь, то не буду ни на чем настаивать. Скажи, любишь ты меня?
Мгновение назад ее лицо, казалось, принадлежало чужому человеку, незнакомке, опустошенной женщине, в машине которой он сидел по нелепой случайности и оспаривал свое право распоряжаться своей судьбой. Он опять посмотрел ей в лицо и понял, что это — лицо его любимой, знакомое и дорогое каждой своей черточкой. Он полюбил ее с первой встречи и никогда больше никого не любил. Ему стало стыдно, что ей пришлось об этом спрашивать.
— Конечно же я люблю тебя, — ответил он. — Но неужели ты не понимаешь, что существуют вещи поважнее, чем любовь?
— Какие же вещи могут быть важнее любви?
— Справедливость.
— Справедливость! Ты думаешь, что можешь пойти и отыскать справедливость, как счастливую подкову? Один в поле воин? Посмотри вокруг себя и скажи мне, где ты видишь справедливость, если не считать книг и фильмов. Видел ли ты, чтобы хорошим людям воздавалось по заслугам, а плохих наказывали? Черта с два ты это видел! Не существует такого учреждения, которое контролировало бы жизнь и все в конце концов поправляло. Каждый должен сам заботиться о себе, и ты это знаешь. Все, чего я хочу, Брет, это чтобы ты не совался в неприятности. Пытаясь что-то исправить, ты только сам свихнешься. — Но еще до того как он ответил, Паула уже поняла, что ее слова не произвели никакого впечатления; что ж, такова участь всех слов.
— Ты, наверное, думаешь, что со мной говорить бесполезно. — Ирония, которую он хотел вложить в эти слова, прозвучала странно, потому что он говорил правду. Находясь в состоянии смятения и недоверия к себе самому, все еще потрясенный заявлением Паулы о том, что он испортил ей жизнь, Брет цеплялся за свою настойчивость, волю и соответствующее настроение.
- Предыдущая
- 32/46
- Следующая
