Башня из пепла - Мартин Джордж Р.Р. - Страница 47
- Предыдущая
- 47/170
- Следующая
Это не жизнь. Он никому не был нужен. Наконец он разыскал Густаффсона и принял культ Единения. Теперь...
— Теперь?..
Лия ответила не сразу.
— Он счастлив, Роб,— наконец проговорила она,— По-настоящему счастлив. Счастлив впервые в жизни. Раньше он не знал, что такое любовь. Теперь любовь переполняет его.
— Ты многое узнала,— сказал я.
— Да.— Все тот же безучастный голос, тот же отсутствующий взгляд.— Он совсем раскрылся. Там оказались ступеньки, но мне совсем не трудно было спускаться в глубину. Преграды словно зашатались, почти упали...
— А второй?
Лия поглаживала пульт управления и не отрываясь смотрела на свою руку.
— Второй? Второй был Густаффсон...
И эта фраза вдруг пробудила ее, воскресила ту Лию, которую я знал и любил. Она покачала головой, посмотрела на меня, голос ожил, и на меня обрушился стремительный поток слов.
— Послушай, Роб, это был Густаффсон. Он Посвященный уже почти год, и через неделю Конечное Единение. Сосун примет его к себе, и он желает этого, понимаешь? Он искренне желает этого, и... и, о Роб, он умирает!
— Да, через неделю, ты только что сказала.
— Нет. То есть да, но я не то хочу сказать. Конечное Единение для него не смерть. Он верит в Конечное Единение, верит во все догмы этой религии. Сосун его Бог, и он хочет соединиться со своим Богом. Но он умирал и прежде. У него медленная чума, Роб. Конечная стадия. Болезнь грызет его изнутри уже пятнадцать лет. Он заразился в болотах на Кошмаре, там, где погибла его семья. Эта планета не годится для людей, но он там жил, руководил работой научной базы, это была краткосрочная командировка. Семья оставалась на Торе, они поехали к нему в гости, но корабль потерпел аварию. Густаффсон прямо-таки обезумел: он попытался добраться до корабля и спасти их, но ему достался бракованный защитный костюм, и сквозь дыры проникли споры. Когда он дотащился до корабля, все уже умерли. Он очень страдал от боли, Роб. От медленной чумы и еще больше от своей утраты. Он по-настоящему любил семью, он так и не оправился. На Шки его послали как бы в награду, чтобы он отвлекся, но он ни на минуту не переставал думать об аварии. Эта картина стояла у меня перед глазами, Роб. Она была такой яркой. Он не мог ее забыть. Малыши остались внутри, в безопасности за обшивкой корабля, но система жизнеобеспечения отказала, и они задохнулись. А его жена... ах, Роб, она взяла защитный костюм и пошла за помощью, но снаружи эти штуки, эти огромные гусеницы, которые водятся на Кошмаре...
Я с трудом сглотнул, меня тошнило.
— Черви-хищники,— невесело уточнил я.
Я читал о них и видел голограммы. Я представлял себе картину, которую Лия разглядела в памяти Густаффсона: зрелище не из приятных. К счастью, я не обладаю ее Даром.
— Когда Густаффсон подошел, черви все еще... все еще... Ты понимаешь. Он перебил их всех из станнера.
Я покачал головой.
— Я не знал, что такое бывает на самом деле.
— Да,— сказала Лия.— И Густаффсон не знал. Они с женой были так... так счастливы, и тут... и тут этот случай на Кошмаре. Он любил ее, они были очень близки, он блестяще продвигался по службе. Знаешь, ему необязательно было ехать на Кошмар. Он поехал, чтобы испытать себя, потому что никто не мог там справиться. Это его тоже мучает. И он все время вспоминает. Он... она...— Ее голос задрожал.— Они думали, что им повезло,— договорила Лия и притихла.
Сказать было нечего. Я молча вел аэромобиль, размышляя и испытывая отдаленное, бледное подобие той боли, которую чувствовал Густаффсон. Потом Лия заговорила снова:
— Он ничего не забыл, Роб.— Она говорила тихо, медленно и задумчиво.— Но он обрел покой. Он помнит все, помнит, как ему было больно, но не терзается так сильно, как прежде. Он только жалеет, что они умерли без Конечного Единения. Почти как шкинская женщина, помнишь? На Собрании? Она говорила о своем брате.
— Помню,— отозвался я.
— Так же как она. И он тоже был открыт. Больше, чем Каменц, гораздо больше. Когда он звонил в колокольчик, ступеньки исчезали и все оказывалось на поверхности: и любовь, и боль — все. Вся его жизнь, Роб. За мгновение я прожила с ним его жизнь. Я мыслила, как он... Он видел пещеры Единения... Он спустился туда однажды, прежде чем принять эту веру. Я...
Над нами нависло молчание. Мы приближались к окраине города шкинов. Впереди, сияя на солнце, рассекала небо Башня. И виднелись купола и арки сверкающего города людей.
— Роб, давай сядем здесь,— попросила Лия.— Мне надо чуточку подумать, понимаешь? Ты возвращайся. Я хочу немного погулять среди шкинов.
Я хмуро посмотрел на нее.
— Погулять? До Башни очень далеко, Лия.
— Все будет хорошо. Пожалуйста. Дай мне немножко подумать.
Я прочитал ее чувства. Снова вихрь эмоций — еще более бурный, чем прежде. То и дело порывами ветра налетал страх.
— Ты уверена, что хочешь пройтись? — спросил я.— Лианна, ты испугана. Почему? Что случилось? Черви-хищники затридевять земель отсюда.
Лия только бросила на меня тревожный взгляд.
— Пожалуйста, Роб,— повторила она.
Я не знал, что делать, и посадил аэромобиль.
Всю дорогу до Башни я тоже думал. О том, что сказала Лианна, о Каменце и Густаффсоне. Я сосредоточился на задаче, которую нас пригласили решать. Я пытался выбросить из головы мысли о Лии и о том, что ее беспокоит. Все уладится, считал я.
Вернувшись в Башню, я не стал терять время. Я пошел прямо в кабинет Валкареньи. Он сидел один и записывал какие-то свои соображения на диктофон. Как только я вошел, он отключил прибор.
— Привет, Роб,— сказал он.— А где Лия?
— Гуляет по улицам. Ей надо подумать. Я тоже думал. Кажется, я нашел ответ.
Валкаренья выжидающе приподнял брови. Я сел.
— Сегодня днем мы нашли Густаффсона, и Лия прочитала его мысли. Теперь ясно, почему он принял веру шкинов. Как он ни улыбался, внутренне он был совершенно сломлен. Сосун утолил его боль. С ним ходит еще один новообращенный, некий Лестер Каменц. Он тоже был несчастным, жалким, одиноким человеком, ничто его не держало. В такой ситуации почему бы и не перейти в иную веру? Наведи справки о других новообращенных, и ты увидишь, что так со всеми. Отверженные, незащищенные, одинокие неудачники — вот кто приходит к Единению.
Валкаренья кивнул.
— Допустим,— сказал он,— Но наши психиатры поняли это уже давно, Роб. Только это не ответ, не настоящий ответ. Конечно, в целом новообращенные — команда неудачников, я не спорю. Но почему именно культ Единения? На это психиатры ответить не могут. Возьмем, к примеру, Густаффсона. Он сильный человек, поверь мне. Я не знаком с ним лично, но мне известно, какой путь он прошел. Он брался за самые трудные задания, в основном чтобы испытать себя, и всегда выходил победителем. Он мог бы подыскать себе тепленькое местечко, но ему это было неинтересно. Я слышал о происшествии на Кошмаре. О нем много говорили. Но Фила Густаффсона нельзя раздавить даже этим. Нельс сказал, что Густаффсон оправился очень быстро. Он приехал на Шки и буквально привел планету в порядок, расчистил завалы, которые оставил тут Роквуд. Он заключил первое настоящее торговое соглашение и втолковал шкинам, что оно означает, а это нелегко.
Вот он какой, Густаффсон,— знающий, талантливый человек, который сделал карьеру благодаря умению работать с людьми и решать самые тяжелые задачи. Он пережил истинный кошмар, личную трагедию, но не сдался. Он несгибаем, как всегда. И вдруг он обращается к культу Единения, записывается добровольцем в ряды самоубийц. Чтобы утолить боль, говоришь ты. Интересная мысль, но существует много способов утолить боль. От случая на Кошмаре до сосуна прошли годы. Все эти годы Густаффсон не глушил боль. Он не запил, не пристрастился к наркотикам, отказался от других обычных способов. Он не вернулся на Старую Землю, чтобы психоаналитики вычеркнули из его памяти ужасные воспоминания, и поверь мне, если бы он захотел, ему бы сделали это бесплатно. После происшествия на Кошмаре министерство колоний готово было исполнить любую его просьбу. Он продолжал жить, он превозмог боль и пришел в себя. И вдруг принял веру шкинов.
- Предыдущая
- 47/170
- Следующая
