Санин - Арцыбашев Михаил Петрович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/114
• Следующая

Они прошли по бульвару раз и другой, не встретив знакомых, и слушали музыку, по обыкновению игравшую в саду. Играла она нестройно и фальшиво, но издали казалась нежной и грустной. Навстречу им все попадались мужчины и женщины, заигрывавшие друг с другом. Их смех и громкие возбужденные голоса не шли к тихой грустной музыке и тихому грустному вечеру и раздражали Юрия. В самом конце бульвара к ним подошел Санин и весело поздоровался. Юрию он не нравился и поэтому разговор не вязался. Санин смеялся над всем, что попадалось им на глаза, потом встретил Иванова и ушел с ним.

— Куда вы? — спросил Новиков.

— Угостить друга хочу! — отвечал Иванов, достал из кармана и торжественно показал бутылку водки.

Санин весело засмеялся.

Юрию и эта водка, и этот смех показались неестественными и пошлыми, и он брезгливо отвернулся. Санин это заметил, но не сказал ничего.

— Благодарю, мол, тебя, Господи, что я не таков, как этот мытарь! — двусмысленно усмехаясь, пробасил Иванов.

Юрий покраснел.

«Тоже… острит еще!» — подумал он презрительно, пожал плечами и отошел.

— Новиков, бессознательный фарисей, пойдем с нами! — пристал Иванов.

— Какого черта?

— Водку пить!

Новиков тоскливо оглянул бульвар, но Лиды не было видно нигде.

— Лида дома сидит и в своих грехах кается, — улыбаясь, заметил Санин.

— Глупости, — обидчиво пробормотал Новиков, у меня больной…

— Который умрет и без твоей помощи, — отозвался Иванов. — Впрочем, и водку мы можем выпить без твоего содействия.

«Напиться, что ли!» — с горечью подумал Новиков и сказал:

— Ну, ладно… пойдем!

Они ушли, и Юрию еще долго слышен был грубый бас Иванова и беззаботно-ласковый смех Санина.

Он опять пошел вдоль бульвара. Его окликнули женские голоса. Зина Карсавина и учительница Дубова сидели на одной из бульварных скамеек. Было уже совсем темно, и в тени едва виднелись их фигуры в темных платьях, без шляп и с книгами в руках. Юрий быстро и охотно подошел.

— Откуда? — спросил он, здороваясь.

— В библиотеке были, — ответила Карсавина.

Дубова молча подвинулась, очищая возле себя место, и хотя Юрию хотелось сесть возле Карсавиной, но было неловко, и он сел рядом с некрасивой учительницей.

— Отчего у вас такое мрачно-раздирательное лицо? — спросила Дубова, по привычке язвительно кривя свои тонкие, сухие губы.

— С чего вы взяли, мрачное? Самое веселое. А впрочем, и вправду, скучно что-то…

— Делать вам, видно, нечего, — насмешливо возразила Дубова.

— А вам есть что делать?

— Да, плакать некогда.

— Я и не плачу.

— Ну, хнычете… — шутила Дубова.

— Так уж жизнь моя сложилась теперь, что я и смеяться разучился.

В голосе его прорвались такие горькие нотки, что все невольно примолкли. Юрий помолчал и улыбнулся.

— Один мой приятель говорил мне, что жизнь моя назидательна, — сказал он, хотя никто этого не говорил.

— В каком смысле? — спросила Карсавина осторожно.

— В смысле того, как не следует жить человеку.

— А ну, расскажите. Авось и мы извлечем какую-нибудь пользу из этого примера… — предложила Дубова.

Юрий свою жизнь считал исключительно неудачной, а себя — исключительно несчастным человеком. В этом было какое-то грустное удовлетворение и было приятно жаловаться на свою жизнь и людей. С мужчинами он никогда не говорил об этом, инстинктивно чувствуя, что они ему не поверят, но с женщинами, особенно молодыми и красивыми, охотно и подолгу говорил о себе. Он был красив и хорошо говорил, и женщины всегда проникались к нему жалостью и влюбленностью.

И на этот раз, начав с шутки, Юрий легко вошел в привычный тон и долго говорил о своей жизни. По его словам выходило так, что он, человек огромной силы, заеден средой и обстоятельствами, что его не поняли в партии и что в том, что из него вышел не вождь народа, а обыкновенный высланный по ничтожной причине студент, виновата роковая случайность и людская глупость, а не он сам. Юрию, как всем людям с большим самолюбием, не приходило в голову, что это не доказывает его исключительной силы и что всякий гениальный человек окружен такими же случайностями и людьми. Ему казалось, что только его одного преследует тяжелый и неодолимый рок.

И так как он рассказывал очень красиво, живо и ярко, то выходило похоже на правду, и девушки верили ему, жалели и грустили вместе с ним. Музыка играла все так же нестройно, но жалобно, вечер был темный, задумчивый, и им всем было мечтательно-грустно. Когда Юрий замолчал, Дубова, отвечая на свои собственные думы о том, что ее жизнь скучна, однообразна и что скоро она уже состарится, не испытав счастья и любви, тихо спросила:

— Скажите, Юрий Николаевич, вам никогда не приходила в голову мысль о самоубийстве?

— Почему вы меня спрашиваете об этом?

— Так.

Они помолчали.

— Вы, значит, были в комитете? — с любопытством спросила Карсавина.

— Да, — коротко и как будто неохотно ответил Юрий, но ему было приятно признаваться в этом, потому что он думал, будто это придает ему какой-то мрачный интерес в глазах красивой и молодой девушки.

Потом Юрий проводил их домой. Дорогой много говорили и смеялись, и уже не было грустно.

— Какой он славный, — сказала Карсавина, когда Юрий ушел.

— Смотри не влюбись! — погрозила пальцем Дубова.

— Ну, вот еще! — с тайным инстинктивным испугом вскрикнула Карсавина.

Юрий пришел домой в возбужденном и хорошем настроении духа. Взглянул на начатую картину, ничего не почувствовал и с удовольствием лег спать. А ночью ему снились сладострастные и солнечные картины, молодые и красивые женщины.

• Предыдущая
• 23/114
• Следующая