Конец света с вариациями (сборник) - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 57

Бог весть, кто сказал «а». Может, конечно, и сам Бог. Но скорее, все-таки, медельинский наркокартель, у которого, ясное дело, были деньги. Правда, чтобы их стало еще больше, миру надлежало быть или слишком сытым, или слишком напуганным. Второе, разумеется, проще. А как это соорудить, хорошие головы всегда придумают. Так деньги и сошлись с головами. Следовательно, эти последние сказать «а» никак не могли. Впрочем, кто знает? Головы-то у молодых леваков из «Сендеро луминосо» были светлые. По крайности, местами. Так что и они могли подкинуть медельинцам идею. Ладно, пусть будет два «а».

Так или иначе, а в недрах тайного притона, оборудованного в глубокой пещере, которую создал в гранитных склонах вулкана Хуйнапутина (или Хуайнапутина, или Уайнапутина – смотря какой карте верить), само собой, Бог, головы, обручившись с деньгами, учинили маленькое, но могучее производство, где из добытого в разных местах по случаю добра творили с чьей-то точки зрения зло, а со своей – добро еще большее, если не высшее – водородную бомбу. Что ею взрывать, еще не решили: то ли недобитый Нью-Йорк, то ли грозный Кремль, то ли позабывший заветы Великого Кормчего толстосумный Пекин… Но что-нибудь – непременно. Если бомба лежит на полке, она должна рвануть.

Но вот кто сказал «б», ясно как божий день. Астероид, занесенный в каталоги под номером 117-03, обточенная солнечными ветрами каменюга размером в полтора Колизея, заглянул прямехонько к ним в гости и сказал: «Бум!»

Бум получился куда серьезнее, чем предполагали бредущие сияющим путем: бомба рванула – сделали-таки ее на совесть. Вулкан тоже рванул, дабы показать, что умеет петь дуэтом. Но соседним стало обидно, и дуэт превратился в хор.

И было пламя, и вознесся пепел, и пала тьма.

День последний?

Город просыпался, омываемый ясными, но холодными еще солнечными лучами, и свежел на глазах, как лицо, ополоснутое водой из бадейки. Отставной полусотник княжого войска Онуфрий Свияга вышел на крыльцо и потянулся, принимая утренний свет в волосатую грудь, отчего, казалось, и дышать-то делалось легче. И не потому, что в избе душно, а потому, что душа радуется.

Из-под скрипучей – сторожевой – лестницы высунул любопытную морду бурундук, зыркнул по сторонам, ничего интересного не углядел и уежился обратно. За забором, по улице, разъезженной и грязной (город как-никак, движение!), шла от колодца баба с коромыслом – Анна, челядинка соседа, старшины гончарного цеха Гаври Юрьина. Полусотник проводил ее взглядом – поутру скорее праздным, нежели заинтересованным.

Колокола еще не возвестили сбор. И нескоро возвестят – на все времени хватит: и себя в надлежащий порядок привести, и неторопливо пропустить кружку-другую чаги копченой, и холопьям, кому на праздник путь заказан, наставления дать, мягкие, натурально, ласковые по такому случаю, но чтобы дело помнили. Холопьями его сам князь пожаловал опосля того боя на Малой Сопливице. Мудр правитель: не цацку какую на грудь, а то, что в основу хозяйства. Цацки – для новобранцев это. И сам таким был, и наполучал… Ну а мужу солидному и награда должна быть солидной. Так-то. За делами времечко и пробежит, а там как раз и отправляться пора придет.

На Соборную площадь столицы стекались все вольные граждане Великого Православно-Коммунистического княжества Коми-Зырянского. И не только. Были тут и пришельцы из иных градов и весей. Кого только ни встретишь! Ыбляне и ыблянки из дальнего юго-западного города Ыба, что стоит на граничной реке Сысол; жители соседнего Войвожа и северяне из ермицы, с берегов Печоры; обитатели восточного Вуктыла и южного Югыдъяга… Тем, кто пешим порядком сюда, в Изваиль, добираться, пришлось топать и три, и четыре дня, а из самых дальних мест – и все десять. Но по случаю главного праздника страны не в труд оно – в удовольствие. Тем паче что всех званых, на парад стекающихся, и кормить в пути велено бесплатно, и ночевать им повсюду разрешено невозбранно. Да и в столице – тоже. Так что народу собирается тысяч до трех-четырех, а то и более. Подумаешь об этом – и грудь гордостью распирает.

Полусотник нагнулся и приложил ладонь к земле. Достаточно сухая. Легонько хлопнул по ней и прислушался. Звук был долгий и звонкий. Повезло с погодой. Не каждый раз так – весна как-никак, и дождь случается, даже шальной снег упасть может: хоть и растает тут же, а все равно слякотно и всю радость поломает.

Место Свияги – в почетном секторе: ветеран, не кто-нибудь, человек заслуженный и не последний. Это если скромно. По ступеням, пахнущим свежим пилом и тесом, поднялся он на верхний, седьмой ряд, откуда видно лучше всего будет, опустился на скамью и похлопал ладонью по месту рядом – садись, мол, баба. Жена села. Дерево тяжко скрипнуло.

Отсюда видна была не только площадь – весь город. и какой! Четыре храма, да из них два каменных – где еще такое сыщешь? И хоромы княжие тоже каменные, да еще и резьбой затейливой украшенные: лет тому этак семьдесят назад, еще при деде нынешнего князя, привели из набега камнерезов владимирских. Уж пришлось им расстараться… А вон и курная изба высится. Бревенчатая, конечно, но в два этажа, с гульбищем, где вечерней порой сладко с мужиками посидеть, покурить, лясы поточить да на грудь принять. А вот библиотека – не хоромы тебе, так, домишко, но каменный, чтоб огню неподвластен был, потому как сокровища там немереные: говорят, книг с полтыщи. Сам-то Онуфрий их не видел, но народ врать не станет. А дальше по всему городу дома старшинские – и военного люда, и священского, и торгового… Срубы – загляденье: бревнышко к бревнышку, да не абы каких, осиновых, в обхват. И окошки со стен смотрят на мир зорко, аккуратные, маленькие, ибо большие окна избе иметь стыдно. Где слюдой поблескивают, а где и стеклом заморским. В какую сторону хоть на год пути ни подайся, а краше Изваиля не сыщешь. Может, и вправду не зря преподобный отец Етой пророчествовал: мол, рухнул за грехи свои Третий Рим, но вознесется, вознесется четвертый, и не где-нибудь, а здесь, на исконных наших коми-зырянских землях, вознесется, и пятому Риму вовек не бывать. И при взгляде на дубовые, камнем заваленные и землей забитые клети мощных городских стен верилось Онуфрию – так и будет. Где ж еще, коль не здесь? А Рим там, не Рим… Хрен его знает, что оно такое, этот Рим! Хотя, похоже, серьезное что-то, зря святой отец брехать не станет.

А там, за стенами – посады. Одних землянок сотен пять, если не восемь. И в каждой не по одному человеку. Силища. Ежели приспичит да их на стены вывести – никто не страшен. Однако не приходилось пока. Войском отбивались всякий раз. Чего зря людей от дела отрывать?

И тут ударили колокола. Гул несся отовсюду, словно глас небесный, летел, летел, истишался, и снова исполнялся силы. Свияга замер. Сейчас начнется. И с ним вместе замерла вся площадь. И те, кто на трибунах сидел, и подтрибунники, кому только промеж ног сидящих и смотреть остается, – тут все едины были. Ровно двенадцать раз возносился и опадал звон, а потом наступила тишина. И откуда-то издали донесся новый звук, негромкий пока, но стройный, надежный, радостный. Защемило полусотниково сердце. Не здесь бы ему сейчас сидеть, а там быть. Ибо в единении сила. Не зря же сказано: «Пока мы едины, мы непобедимы»…

И вот в разрыве между храмами Мартына Каллиста и Олексы Варяжича, первых святых Земли Коми-Зырянской, показалась голова колонны. Парад пришел!

Ряд за рядом, неспешно, чеканя шаг, вливалось воинство на площадь. Разом ожил над головами огромный берестяной, подснежной клюквой крашенный рупор, и полилась из него речь, всякое слово которой, пусть порой неотчетливое, западало в душу, и хотелось встать, и пойти, и влиться… Но нельзя. Дисциплина. Всему ведь свое время: есть время ходить, и есть время сидеть.