Жажда человечности - Ролингс Марджори Киннан - Страница 5

А потом в один прекрасный день между мной и Мэйбелл все было кончено. Я как-то встретил ее на улице возле аптеки и предложил погулять вечером. Она отказалась, я не удержался и съязвил что-то. Мэйбелл взорвалась и наговорила кучу гадостей — сказала, что ей тошно от одного моего вида, что я ей до смерти надоел и вообще никогда не нравился.

Я стоял как истукан и слушал все это, а потом повернулся и медленно побрел прочь.

Несколько дней я безвыходно просидел в своей комнате. Мне никого не хотелось видеть. Когда заходил Простофиля и смотрел на меня своим странным взглядом, я орал на него, чтобы он убирался вон и не мешал мне. Я старался не думать о Мэйбелл, листал старые номера «Популярной механики» или возился с полочкой для зубных щеток, которую когда-то давно начал мастерить, и порой мне казалось, что я довольно успешно справляюсь со своим горем и почти забыл Мэйбелл.

Но наступала ночь, и тут уж я не мог притворяться. Из-за этого, должно быть, все и пошло вкривь и вкось.

Дело в том, что через несколько дней после того, как Мэйбелл так грубо отшила меня, она мне снова приснилась, как в тот, первый раз. Во сне я больно сжал Простофиле плечо и разбудил его. Он легонько тронул меня рукой.

— Что с тобой, Пит?

И тут меня вдруг охватила такая ярость, что я чуть не задохся. Я ненавидел себя, свой дурацкий сон, ненавидел Мэйбелл, Простофилю и все на свете. Я вспомнил, как куражилась надо мной эта девчонка, вспомнил все свои неудачи и обиды, и вдруг мне показалось, что никто никогда меня не сможет полюбить, разве только такое чучело, как Простофиля.

— Почему мы больше с тобой не дружим, как прежде, Пит? Почему…

— Заткнись ты!.. — грубо оборвал я его и, сбросив одеяло, вскочил и зажег свет. Простофиля сидел на широкой кровати, испуганно тараща на меня глаза.

А во мне поднялось такое, что я уже совсем ничего не мог с собой поделать. Такие приступы ярости случаются, должно быть, только один раз в жизни. Слова уже совсем бесконтрольно слетали с языка. Только потом я смог припомнить, что наговорил тогда, и постепенно во всем разобраться.

— Почему мы больше не дружим? Ты это хочешь знать? Да потому, что ты болван, вот почему. Что ты лезешь ко мне со своей дружбой? Мне просто жаль тебя было, вот я и возился с тобой. А так плевать я хотел на твою дурацкую дружбу!..

Если бы я наорал на него или поколотил, это было бы не так ужасно. Но я произнес все это почти спокойно, тихим и размеренным голосом. Простофиля смотрел на меня, открыв рот, и у него был такой вид, словно его ударили под ложечку. Лицо у него стало белее мела, а на лбу выступили капельки пота. Он вытер их тыльной стороной руки, и она застыла в воздухе, словно он защищался от удара.

— Ты что, совсем уже ничего не соображаешь? Мозги у тебя есть или нет? Заведи себе девчонку и сюсюкай с ней о дружбе, а от меня отвяжись. Такие, как ты, зануды и неженки никогда не становятся настоящими парнями.

Я уже совсем не соображал, что говорю. Мне было все равно.

Простофиля словно окаменел. На нем была моя пижамная куртка, и его цыплячья шея, выглядывавшая из широкого ворота, казалась особенно худой и тонкой. К мокрому лбу прилипли волосы.

— Какого черта ты привязался ко мне, ходишь за мной как собачонка? Неужели ты не понимаешь, что ты мне не нужен?

Потом уже я вспомнил, как вдруг начало меняться лицо Простофили. Выражение растерянности и испуга исчезло, рот захлопнулся, глаза сузились, а худые руки сжались в кулаки. Таким я его еще никогда не видел. Он буквально на глазах взрослел. Во взгляде появилось недетское, жесткое и отчужденное выражение. Крупная капля пота, упав со лба, медленно сползала по подбородку, но он даже не заметил этого. Он в упор смотрел на меня своим новым странным взглядом, лицо его застыло, как маска.

— Да разве такие недоумки, как ты, способны понять, что они никому не нужны! Ты слишком глуп, недаром у тебя и прозвище такое — Простофиля.

Я чувствовал себя так, словно внутри что-то оборвалось, упало и разбилось вдребезги. Я погасил свет и сел на стул у окна. Колени дрожали, и меня вдруг охватила такая усталость, что я готов был разреветься.

В комнате было адски холодно. Я довольно долго просидел у окна, затягиваясь завалявшейся, мятой сигаретой. За стеклами были ночь и тишина. В темноте я услышал, как Простофиля наконец улегся.

Злость ушла, я чувствовал одну усталость. На душе было мерзко, потому что я черт знает чего наговорил двенадцатилетнему мальчишке. Зачем я сделал это? Я понимал, что надо подойти, объяснить все, помириться, но я не сдвинулся с места. Я решил, что обязательно сделаю это завтра утром. Прошло еще какое-то время, а потом я, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна пружина, осторожно улегся рядом с Простофилей.

Утром, когда я проснулся, его уже не было. А когда я увидел его и хотел было что-то сказать, он смерил меня таким чужим и враждебным взглядом, что слова застряли в горле.

Случилось все это месяца два или три назад. Теперь Простофилю не узнать, он очень повзрослел и вытянулся. Мне кажется, он растет быстрее всех мальчишек своих лет. Сейчас он почти с меня ростом, стал шире в плечах и уже не такой тощий, как прежде. Он больше не донашивает мое старье, а сам купил себе первую пару длинных брюк и носит их с кожаными подтяжками.

Это те перемены, которые сразу бросаются в глаза и которые можно описать словами.

Что касается моей комнаты, то теперь я в ней не хозяин. У Простофили появились друзья — у них что-то вроде клуба. Когда им надоедает рыть траншеи на каком-нибудь пустыре и играть в войну, они торчат в моей комнате. На дверях намалевали яркой краской дурацкую надпись: «Берегись, если сунешься сюда без приглашения», а под нею нарисовали череп, скрещенные кости и еще какие-то буквы и знаки.

Кто-то притащил радиоприемник, и он орет не переставая. Однажды, войдя в комнату, я услышал обрывок разговора — один из мальчишек, понизив голос, рассказывал о том, что он тайком подглядел в машине старшего брата. Мне нетрудно было догадаться, о чем идет речь. «Этим он с ней и занимался, понятно? Прямо в машине…» На лице Простофили лишь на мгновение мелькнуло прежнее выражение детского испуга и удивления, а потом оно снова стало жестким и недобрым.

— Подумаешь, дурак, сделал открытие! Будто мы не знаем, чем они там занимаются!

Моего присутствия они словно не заметили. А затем Простофиля стал рассказывать, как через два года уедет на Аляску, чтобы стать охотником.

Но все же я заметил, что Простофиля предпочитает держаться особняком. Самое страшное для меня — это когда мы с ним остаемся одни в комнате. Он ничем не занимается, просто лежит на кровати в своих длинных вельветовых брюках с подтяжками и не сводит с меня взгляда, в котором я уже улавливаю презрение. Я что-то бесцельно перекладываю на столе и никак не могу сосредоточиться, чувствуя на себе этот недобрый взгляд. И это теперь, когда мне во что бы то ни стало надо заниматься, потому что я уже завалил три предмета, и, если завалю еще английский, мне не окончить школу в будущем году. Я не собираюсь оставаться недоучкой, поэтому для меня это очень важно. Мэйбелл давно меня не интересует, как, впрочем, и все другие девчонки. Только одно не дает мне покоя — это то, что произошло между мной и Простофилей. На людях мы еще перекидываемся словами, а оставшись одни, молчим. Я больше не называю его Простофилей и стараюсь не забывать, что зовут его Ричард. В те вечера, когда он дома, я не могу заниматься и поэтому торчу на углу у аптеки, курю и убиваю время в обществе каких-нибудь бездельников.

Я хочу теперь только одного — чтобы все уладилось. Мне очень не хватает моей короткой дружбы с Простофилей. Если бы мне сказали, что я когда-нибудь пожалею об этом, я бы не поверил. Но все слишком далеко зашло, и исправить уже ничего нельзя. Вот если бы мы с Простофилей подрались как следует, может быть, это помогло бы. Но не могу же я лезть с кулаками на мальчишку, который на четыре года моложе меня. К тому же, когда я ловлю на себе его взгляд, мне кажется, что, случись такая драка, Простофиля с радостью прикончил бы меня.