Иллюстрированная история нравов: Эпоха Ренессанса - Фукс Эдуард - Страница 64

Аргументы Жерсона стали, так сказать, догматическими взглядами. Чего же еще? Так как приходилось спасать кошелек, которому угрожала опасность, то как было не рискнуть высокой ставкой. В конце концов изобрели еще причину, как будто бы оправдывавшую право на наложницу в интересах самих же верующих. В другом месте тот же Жерсон говорит: «Для прихожан является, конечно, большим соблазном, если священник имеет наложницу, но было бы для них еще большим соблазном, если бы он оскорбил целомудрие одной из своих прихожанок».

Во всяком случае, таким образом был найден путь, удовлетворявший обе стороны, и вопрос о целибате был решен в духе и — что важнее — в интересах церкви. Священник получал возможность иметь содержанку, епископская, равно как и папская, касса открыла источник постоянных доходов, а опасность, которой священнический брак грозил папству, была устранена. Теперь, напротив, преступниками уже становились те священники, которые имели дерзость лишить — своей целомудренной жизнью епископа столь горячо им ожидаемой «подати на наложницу» («Hurenzins»). Сикст IV (1471–1484) сумел, однако, выйти из этого положения тем, что упростил процедуру, требуя означенной подати от всех священников без исключения, хотя бы у них и не было наложницы. Этот прием был не только выгоден, но имел и то преимущество, что ни один виновный не мог ускользнуть.

Фанатики обыкновенно довольствовались требованием: «Si non caste, tamen caute. — Если святая жизнь не по силам, то делайте по крайней мере свое дело тайком». Правда, требование это было старинное и с этой точки зрения поднимались ранее всего и протесты. На соборе в Павии в 1020 г. папа Бенедикт VIII обвинял духовенство главным образом в том, что они грешили не caute[81], a publice et compatice — публично и демонстративно. Епископ Дамиани писал также в XI столетии: «Если бы священники предавались разврату тайком, то его можно было бы терпеть, но публичные содержанки, их беременные животы, кричащие дети — вот что не может не оскорблять церкви». Порой, правда, папы чувствовали угрызения совести за свою снисходительность и, объятые священным негодованием, они тогда повышали епитимьи, повышали подати, которые должны были платить священники, жившие в незаконном браке, и притом повышали значительно. Такой священный гнев имел свои две хорошие стороны: он тяжелее карал грешников и обогащал церковную кассу.

Распространенность среди духовенства конкубината[82] имела огромные размеры. Так как этот факт общеизвестен, то достаточно двух цитат. Тайнер сообщает: «Во время происходившей в 1563 г. ревизии монастырей пяти нижнеавстрийских наследственных провинций почти во всех были найдены наложницы, жены и дети. Так, девять монахов бенедиктинского монастыря Шоттен имели при себе семерых наложниц, двух жен и восемь человек произведенных ими на свет детей; восемнадцать бенедиктинцев в Гарстене имели двенадцать наложниц, двенадцать жен и двенадцать человек детей; сорок монахинь в Агларе — 19 детей и т. д.».

О Баварии той же эпохи сообщают: «Во время последней ревизии в Баварии конкубинат оказался таким распространенным, что среди духовенства едва нашлось три или четыре человека, не имевших наложниц или не живших в тайном браке».

Так как источники доходов церкви коренились в эксплуатации чужого труда, то конкубинат не служил только удовлетворению естественной потребности, что могло бы представить более высокую форму половых отношений, чем большинство чисто условных браков, а должен был выродиться повсеместно в систематизированный разврат. Это должно было случиться притом очень рано, ибо такова была естественная логика. Уже в начале XII в. аббат Руперт из Дейца, недалеко от Кельна, сообщает: «Те из священников, которые воздерживаются от брака, так как он противоречит законам церкви, тем не менее отнюдь не ведут воздержанного образа жизни, напротив, они ведут себя тем хуже, что никакая супружеская связь не обуздывает их, и они тем легче могут переходить от одного предмета наслаждения к другому».

Такова схема, сохранившаяся в продолжение столетий. В знаменитой нюрнбергской поэме «Triumphus Veritatis»[83], появившейся приблизительно в 1520 г., говорится: «Если одному недостаточно одной, он возьмет себе двух или трех, смотря по желанию. Какая ему не понравится, ту он бросит, возьмет себе другую, скольких ему угодно».

Нравственная разнузданность была, следовательно, правилом, обусловленным исторической ситуацией. Разнузданность же не знает ни границ, ни удержу. Ее стихия — разнообразие. Так сама собой она доходит всегда до оргии. Тысячи монастырей становились «очагами бесстыдства и всяческих пороков». Нигде культ Приапа[84] и Венеры не был до такой степени распространен. «Монахиня» и «проститутка» были часто синонимами. Одна пословица гласила: «Она монахиня или девка», другая: «Внизу девка, сверху святая», третья: «Когда поп ржет, монахиня открывает ворота». По мнению народа, столь своеобразно логического, на свете вообще не существовало целомудренных монахинь. «Были только три целомудренные монашки: одна убежала, другая утонула, третью все еще ищут». Монахи, по общему убеждению, занимаются только скверной и занимаются ею при каждом случае. Пословица говорила: «Монах должен держать кубок обеими руками, а то он будет под столом искать фартук».

Масса монастырей были самыми бойкими домами терпимости. По этому поводу сложилось немало поговорок: «Августинка по ночам всегда хочет иметь на подушке две головы», «Во многих монастырях под постелью найдешь всегда пару разных туфель», «Сорная трава растет во всех садах», — сказал приор, когда брат-монах увидел утром у него под кроватью женские башмаки». Тайный секретарь Буркхарт сообщает о Риме: «Quamvis monasteria urbis quasi omnia jam facta sunt lupanaria. — Почти все монастыри города стали вертепами». И то, что верно относительно Рима, приложимо и ко всему христианскому миру.

В Германии, Испании, Франции и, разумеется, в Италии было немало монастырей, в которых ни одна келья не оставалась без ночного посетителя, мужчины или женщины. Во многих местностях монастыри были излюбленными гостиницами окрестного дворянства. Нигде бравый рыцарь не мог рассчитывать на более гостеприимный прием, нигде Венера не доставляла ему столько развлечения. Здесь гости веселились и безобразничали больше, чем в женском притоне, да к тому же заезжему гостю не приходилось ничего платить. От него требовали только силы и в изрядной дозе, как сообщают многочисленные новеллы и шванки. Так как монастыри были часто самыми интересными домами веселья, то порой дворяне наезжали целыми ордами и оставались там несколько дней, чтобы насладиться танцами, игрой, музыкой и всеми дарами Венеры. Как нам известно из многих сообщений, монахини во время таких визитов соперничали с опытнейшими жрицами любви. В девяноста из ста случаев веселье завершалось общей оргией, падали все преграды, и желаниям не было удержу и помехи.

Идеализаторы прошлого, спекулирующие на невежестве публики, объявили такие сообщения клеветой. Всякое отрицание, затушевывание и замазывание совершенно бесполезны, ибо тот, кто хотя немного пороется в исторических документах, хрониках и сообщениях, найдет на каждом шагу все новые подтверждения. Прочтите для примера хотя бы следующее письмо графа Эбергарта Вюртембергского, упрекающего сына за те бесчинства, которые он позволил себе в сообществе со своими дружинниками в женском монастыре в Кирхгейме: «Недавно ты приехал в Кирхгейм и устроил пляску в монастыре в два часа ночи, позволил и своим молодцам ночью войти в монастырь, а когда тебе и этих гнусностей было мало, ты пригласил еще и своего брата, и вы так плясали и так кричали, что даже если бы это происходило в доме терпимости, то и тогда было бы слишком».

Такие же нравы царили и в женском монастыре в Сёфлингене около Ульма. Здесь устраивались такие бесчинства, что население наконец восстало и церковным властям пришлось волей-неволей вмешаться. Во время ревизии, предпринятой епископом Гаймбусом Кастельским, в кельях монахинь нашли немало писем весьма непристойного содержания, вторых ключей, изысканных светских костюмов, причем большинство монахинь были в «таком» положении.