Самая нужная книга для чтения в метро. Третья линия (сборник) - Егоров Александр Альбертович - Страница 6

— Так за сыгарэтамы ж вам.

— Какие еще, к черту, сигареты! Это ты клуб поджег?

— Скажетэ тоже… Чого це я клубы должен жечь? Шо я, зовсим дурный? Зато тэпэр вам квартыру дадуть. Нэ можна ж так, шоб вы на вулыци жилы.

— Ты хоть понимаешь, что тебя посадят?

— Не, нэ посадять, — лицо Павлуши расплылось в улыбке. — У мэнэ це… алиби есть.

— Что еще за алиби?

— Так яж у вас тут свидетель на свадьбе. Я ж нэ можу одною рукою буты свидетелем, а другою клуб жечь. Ой! — Павлуша внезапно сделал большие глаза и хлопнул себя огромной ладонью по губам. — А у вас там ничого ценного нэ було?

— Да ничего особенного, — усмехнулся Илья Наумович. — Зубная щетка, немного денег и моя сегодняшняя брачная ночь.

Павлуша убито покачал головой.

— Щетку я вам куплю, — сказал он.

— Обязательно, — кивнул Илья Наумович. — Павлуша, Павлуша… Даже не знаю, что мне делать — плакать, смеяться, назвать тебя идиотом, расцеловать тебя… Пойдем, Павлуша, позвоним в пожарную часть.

— Думаетэ, вже можна?

— Думаю, уже можно. — Он с нежностью глянул на Павлушу. — Счастлива земля, имеющая таких людей. Конечно, по-своему, но счастлива.

Историю с клубным пожаром удалось замять. Никому особо не хотелось расследовать это темное дело, и пожар приписали самовозгоранию от молнии и летней засухи, хотя на дворе стоял октябрь и никаких гроз не наблюдалось. Глава руководства, в очередной раз изыскав внутренние резервы, выделил Илье Наумовичу и Дуне однокомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Через девять месяцев у них родился мальчик, которого, вопреки слову, данному когда-то Ивану Даниловичу, супруги Альтшулеры назвали вовсе не Ваней, а Павлушей. А когда глава обиженно попенял на это Илье Наумовичу, тот ответил, что, когда у них с Дуней родится дочка и потребуется дополнительная жилплощадь, они обязательно назовут девочку не иначе как в его, Ивана Даниловича, честь.

— Вокруг только чертово море и чертовы камни. И в таком унылом месте мне придется тебя убить, — произнесла женщина.

Они сидели на берегу, поставив шезлонги так близко к воде, что волны, тяжело и неуклюже, словно беременные тюлени, выползавшие на берег, почти касались их ног. Заходящее солнце окрасило бледно-розовым цветом подбрюшья облаков, низко нависших над серой водой. Кое-где еще виднелись белые барашки, но было ясно, что шторма, которого они ожидали весь день, не будет.

— Хотя в каком-то смысле этот пейзаж подходит почти идеально. Серое море и пустынный берег. Что-то есть в этом. Особенно на рассвете. Не когда солнце уже показалось, а когда оно только собирается это сделать, еле-еле засветлив краешек горизонта. Чтобы цвета были, как на картинах Чюрлёниса. Ты будешь живописно смотреться с раскинутыми руками у кромки воды. И первые лучи холодного осеннего солнца предъявят миру твое бездыханное тело. Милый, такой прекрасной смертью ты можешь исправить свою никчемную жизнь! Ты не умрешь от какого-нибудь пошлого и скучного рака простаты в вонючей палате, хотя такого конца заслуживаешь больше. Я тебя любила, поэтому подарю тебе замечательную смерть. К тому же, что немаловажно, свидетелей здесь днем с огнем не сыщешь. Идеальное место. Зря я грешила на унылость камней.

— Это не самый лучший твой монолог. И не самая лучшая твоя шутка, — сказал он.

— Я убийственно серьезна, милый.

Она поежилась и плотнее укуталась в плед. Ветер, не унимавшийся весь день, под вечер начал стихать, но теперь он дул с моря, неся с собой холод и сырость.

— Зябко. — Он поежился. — Пойдем в дом?

— Иди. Я еще посижу.

Она подняла с мокрого песка термос. Стряхнула налипшие песчинки, отвинтила крышку и налила в нее немного чая с ромом.

— Это место просто создано для убийства. Но не для какого-нибудь банального убийства с ограблением или ради наследства. Этот берег требует убийства из благородных побуждений. Тут должна разыграться настоящая драма. Как же я была неправа, когда ругала эти камни.

— Может, хватит? Ты же знаешь, я терпеть не могу патетику. Не надо вести себя как дурочки из женских романов.

— Облонский, ты невыносим. Никогда не воспринимал меня всерьез. Ни разу ты не подумал: «А ведь она говорит дело». Все мои слова для тебя — чепуха. Мои дела для тебя — чепуха. Моя жизнь для тебя — чепуха. И я сама для тебя тоже чепуха. У тебя, дорогой, была чепуховая семейная жизнь.

Несколько секунд она держала крышку и термос в руках, рассеянно глядя на набегавшие волны, а потом выплеснула чай на песок и зашвырнула крышку в море. Следом за ней, кувыркаясь и разбрызгивая в разные стороны остатки чая, полетел термос. Облонский проводил его взглядом.

— Анна приедет завтра… — сказал он.

По интонации было непонятно, вопрос это или утверждение. Фраза повисла в воздухе, но ее тут же подхватил и унес на запад промозглый ветер.

— Гм… — нахмурился Облонский и повторил фразу, внимательно вслушиваясь в звучание слов, как делает человек, изучающий иностранный язык: — Анна приедет завтра. Анна приедет завтра? Анна приедет завтра…

Но каждый раз знак препинания в конце сбегал со своего места, как часовой с поста, и Облонскому не удавалось поймать его. Фраза все так же была лишена окраски, будто кто-то заботливо стирал все интонации, едва слова срывались с губ. Облонский еще несколько раз произнес: «Анна приедет завтра», но это привело лишь к тому, что фраза полностью лишилась смысла, как это часто бывает, когда много раз подряд повторишь какое-нибудь слово.

— Что-то я неважно себя чувствую, — сдался он наконец.

— Удивительно, правда? — не слушая его, спросила Долли.

— Что именно?

— То, что раньше такое простое решение не приходило мне в голову… Скажи, а ты когда-нибудь хотел убить меня?

— Нет.

— Ни разу?

— Нет.

— Даже мысль такая не мелькала?

— Я же сказал: нет! — Облонский хотел встать и уйти, даже положил руки на подлокотники, чтобы вытащить свое грузное тело из шезлонга, но в последний момент передумал и снова откинулся на парусиновую спинку. Шезлонг тонко скрипнул.

— А мне всегда казалось, что, если любишь, обязательно рано или поздно захочешь убить. Мы всегда убиваем то, что любим. Только нужно понимать разницу — не все то, что мы убиваем, мы любим. Но все, что мы любим, — убиваем. Конечно, мы убиваем и то, что ненавидим. Но это не так очевидно. С ненавистью жить проще, чем с любовью.

Несколько минут они молчали, слушая шепот волн. Солнце почти скрылось за горизонтом, высветив багровую дорожку на темно-серой глади воды. Облонский заметил, что с моря на сушу медленно, подобно громадному студенистому моллюску, наползает туман. Между кромкой воды и берегом словно бы выросла прозрачная стена, которая не пускала плотные белесые лоскуты дальше. Но вот прорвался сначала один, потом второй, и вскоре Облонский увидел, что его ноги окутаны клубящимся сырым облаком, которое поднимается все выше. Он посмотрел на жену. Долли сидела, строго глядя прямо перед собой, и, казалось, не замечала ни тумана, ни того, что ветер окончательно затих и море замерло, превратившись в подобие застывшей лавы. Облонскому почудилось, что время замедлило ход и вот-вот остановится совсем, заставив замереть весь мир. Ему пришло в голову, что он не помнит, как вообще оказался на этом берегу. Море, скалы, темнеющие вдалеке, нагромождения камней — все это было ему незнакомо, неведомо. Но в то же время не воспринималось как пейзаж, увиденный впервые. Будто он много раз видел этот берег на фотографии и вот теперь оказался здесь.

— Ты помнишь, как мы приехали сюда? — спросил он. — Я почему-то нет… — Голос прозвучал глухо, будто он говорил в подушку.

Долли безразлично пожала плечами.

— Мне все равно, — сказала она. — Я хочу тебя убить. И странно, что я не сделала этого раньше.

— А туман? Никогда не видел на море такого тумана. — Он провел рукой по мокрому лицу.