Мощи святого волка(СИ) - Немец Евгений - Страница 1

• 1/8
• Следующая

Annotation

Рассказ. Конец XVII-го века, рудник, каторга, монастыри и всё такое…

Мощи святого волка

1.

2.

3.

Мощи святого волка

2013-11-25

Евгений Немец

1.

Васька Темнов, душегуб и клятвоотсутпник, человечишка мелкий, жилистый и злобный, как хорь, второй год тащил каторгу под Уральским камнем. За недостатком костей и мяса, Ваську на кайло в забой не поставили, на тачке поженили, чтоб с другими тачкарями руду к скипу таскал.

За год непосильной работы Темнов осунулся; подземный мрак выбелил ему глаза и кожу, но жилами укрепился, а ладонями раздался, как рак клешнями. Волосы его, когда-то каштановые, каракулевые, посерели, крепость потеряли. Бывало, полезет Васька пятернёй затылок чесать, а в пальцах клок паутины остаётся. Длинную, но хилую свою бородёнку Темнов на татарский манер заплетал косичкой, и конец её сосал по ночам, как медведь лапу, когда от голодухи кишки в фигу заворачивались. Характер тачкарь имел мерзкий, змеиный, умел исподтишка пребольно куснуть, от того друзей среди горщиков не имел, да к ним и не стремился.

Как-то притащили стрельцы нового каторжанина; был он исполин, но горбат, густая борода щёки до самых глаз съела; глаза же имел поросячьи — маленькие, круглые и бездушные. Смотрит, бывало, на человека, и не поймёшь — видит, или взгляд насквозь, не задерживаясь, пролетает.

Верзила был богатырски силён, нахрапист, но глуп; перед приказчиком лебезил, а каторжанам стал гонор показывать, в подземные князьки метил. Одному камнелому челюсть свернул, у другого сухарь отнял. Случилось, что и Васька у него на пути оказался; пнул забияка мелкого тачкаря под зад, как собачонку, так что Темнов сажень пролетел и с опорой крепи обнялся, чуть её из-под свода не вывернул. Васька вроде бы обиду проглотил, всем видом покорность выказал, но на следующий день изловил момент, когда обидчик к нему спиной повернулся, и вплюснул ему в затылок остроносую каменюку. Недолго ёра подземной вотчиной княжил, быстро закончился.

Горщики то видели, помогли труп в забой допереть и камнями завалить. Ваську не выдали, больно новый каторжанин наглел; наплели приказчику, что страдалец по неопытности в обвал угодил — такое случалось, заводчики на крепях экономию делали.

Приказчики дознание чинить не стали, смерть в руднике была обыденна и скучна. За полгода человек пять-шесть богу душу отдавали. Кого камнем помнёт, кто от вечного мрака умом трогался, кто бежать порывался, да стрельцы его нагоняли и бердышами рубили, а были и такие, кто загнанными лошадьми на ровном месте замертво падали. На замену выбывшим пригоняли свежих колодников, и рудная река продолжала течь в ненасытное зевло домны.

Так что труп дебошира на поверхность выволокли, в яму зарыли, да и забыли. Но с той поры горщики от Темного отступились, опасаясь, что ночью глотку за пустяк перегрызёт. Васька и раньше крысился по поводу и без, не раз был порот плетьми приказчиком Матвеем Боровым, теперь же показал себя во всей красе.

Темнову на прочих каторжан было плевать. Запирался он в своём чёрном сердце, лелеял надежду, что судьба ещё вынесет его на свет божий. А ежели для этого понадобилось бы Ваське по головам пройтись — не раздумывая, побежал бы, втаптывая в грязь.

Случилось так, что камнеломы отошли от жилы и уткнулись в глиняный пласт. Штрек повернул в сторону, оставив сальную линзу тускло отсвечивать в зыбком пламени масляных фонарей. В пыльном затхлом воздухе рудника, который ртутью втекал в лёгкие, а назад вырывался хриплым кашлем, Васька вскоре разгадал новую ноту. Толкая тачку от забоя к подъёмнику-скипу, он то и дело задерживался у глиняной стены, обнюхивал её, как пёс, щупал холодное податливое глиняное тесто, и вскоре отковырял водяную нитку. Выступила под пальцами Васьки капля, набухла и слезой побежала по глиняной щеке. Вода пахла болотом, в пальцах мылилась и жгла кожу.

Темнов хоть грамоте не обучался, но ум имел цепкий, тут же смекнул, что водица не простая; про себя нарёк её слезами Хозяйки горы, и к отбою, когда приказчик жахнул в чугунное било, нацедил той воды полную плошку. Укладываясь спать, полил из плошки цепи на своих кандалах. Утром, согнувшись у фонаря, чувствуя, как набирает обороты растревоженное сердце, убедился, что железо звеньев покрылось тонюсенькой ржавой корочкой, которая легко отшелушивалась под ногтём.

— Ты чего там таишь? — прикрикнул на Ваську приказчик Боровой, хлюпая по жиже тяжелыми сапогами. — Жёнушка твоя, тачка, по тебе уж истосковалась.

Матвей Боровой стать имел медвежью, по руднику нигде в полный рост распрямиться не мог, ходил вприсядку. Но кнутом и сидя насвистывал умело, по-казачьи, так что свинцовые жала за две сажени шкуру вместе с рубахой прокусывали. Лыс он был, как колено, но бороду отрастил густую, хоть и белёсую; поверх бороды сверкал хищными лисьими глазами. В любую погоду берёг башку казачьей папахой, дородное тулово кутал в стёганый башкирский бешмет, чресла опоясывал кушаком, на котором неизменно ждала кровавой пляски змеинозубая нагайка.

За глаза каторжане прозвали приказчика Боровом. Побаивались его даже отпетые убивцы, говорили промеж себя, что лучше с чертом схлестнуться, чем с ним. Да и тронуть его было неможно, налетели бы стрельцы, да порубили всех в капусту.

— Дай господу помолиться, — процедил Темнов, запихивая под сермягу порожнюю плошку, и совсем уж тихо добавил, чтобы приказчик не разобрал. — Ирод проклятый.

— Господу на крест молятся, иль на икону, а ты на фонарь, аки идольщик!

— За кротов нас держишь, нам и глаз фонаря, аки божье сиянье! — не отступался Васька.

— Ишь ты, фонарь ему божье сиянье! Тебя господь не слыхал, когда ты по земле ходил, а под землёй и подавно не дослушается.

Приказчик приблизился, подкованным каблуком упёрся Ваське в спину, оставив на рубахе жирный глиняный след, лениво толкнул, произнёс веско:

— Ну, пошёл, пока плетей не всыпал.

Васька что-то прошипел в ответ, но поднялся, ухватился за тачку и, звеня цепами, тяжело покатил её вглубь штрека.

Две недели Васька поливал замки кандалов бедовой водой, пока они не истончились до нитей. Стал тих и покладист, не огрызался, чем удивлял Борового, но тревожил непривычной своей мягкостью горщиков. Не было к Темнову у каторжной братии доверия, знали, чего стоит его тёмная душа. Не иначе задумал чего не доброго, — шептались меж собой камнеломы. Но понемногу обвыклись, полагая, что, может, и в самом деле пообтрехала человека непосильная работа, выдавила из него черта. К концу даже заговаривать с Васькой стали. А тот отвечал, да так смиренно и ласково, что вскоре у самых дотошных подозрения примолкли.

Васька и в самом деле спокойнее стал. И тому не одна причина. Слёзы Хозяйки горы подъедали его кандалы, и Темнова грела надежда скорой солнечной воли. Но понимал тачкарь, что за год с лишним подземелье высосало из него силу, и выбраться на поверхность — только треть дела. Как по уральской глухомани, меж вогульских и зырянских юрт от горных дозоров уйти, когда голод кишки режет, и ноги путами оплетает? Стрельцы и сыты, и в поводырях у них зыряне-охотники, а этот народ след шибче гончего пса чует. Враз беглеца нагонят и на глаголи повесят, дабы другим неповадно было.

Но тут припомнил Васька байку, как томбовские крестьяне в пустопузую годину какую-то особую глину жрали, и тем спаслись. Так что на третий день, как нашёл слёзы Хозяйки горы, отковырнул Темнов от глиняной стены комочек, кинул в рот, осторожно прожевал. Глина на вкус была солоновата, масляниста, поскрипывала мелким мучным песком, но в целом, как снедь, была не хуже того смрадного хлёбово, коим горщиков ежедневно потчевали.

Васька стал по-маленьку отъедаться. Слопать много глины за раз было нельзя, она камнем в утробе лежала, вызывая рези и колики, не давая уснуть — это Василий выяснил быстро. Но пожёвывая глиняные комочки, удерживая себя от обжорства, нашёл золотую середину, при которой и пузу неприятности не было, и засыпалось без желания запихнуть в рот конец бороды. Да и борода у Темнова зашевелилась. Заскорузлое от грязи тело давно привыкло к чесотке, но тут почувствовал Вася на щеках и голове непривычный зуд, и с радостным удивлением осознал, что лезут наружу новые крепкие волосья.

• 1/8
• Следующая