Пирамида Хуфу - Любовцова М. - Страница 57

• Предыдущая
• 57/61
• Следующая

Но под высоким лбом светились умные печальные глаза, словно ему было горько от всех несправедливостей и печалился он от своего бессилия перед злом мира. И только когда он садился за свои свитки, печаль исчезала из его глаз. Взор становился лучистым, благоговейным, тонкие губы плотно сжимались. Казалось, он уходил куда-то в другой мир. Руабен и Пепи, боясь шевельнуться, следили за волшебными пальцами старика.

Но вот он заканчивал свою работу, посыпал написанное мелким песком, чтобы не размазалась краска, и аккуратно свертывал папирус. Затем укладывал его в ларец, где хранились свитки. После этого он указывал несколько значков мальчику. И пока Пепи мучился с упрямой палочкой, говорил серьезно:

— Чтобы стать писцом, надо несколько лет учиться. Да и после этого не всякий становится искусным. В школе писцов учеников бьют, чтобы заставить их быть внимательными: ведь надо запомнить несколько сот значков. И не просто запомнить, их надо уметь рисовать и читать.

Глаза старика блестят огнем вдохновения:

— А понимаешь ли ты, какое это чудо — дар бога Тота, научившего людей этим значкам? Воистину это — речь богов. С помощью этих священных значков мы сохраняем то, что не в состоянии удержать непрочная человеческая память.

Тот — бог письма, мудрости и науки — сделал наш народ избранником и поведал ему божественную речь, которой лишены другие народы. Жрецы свято охраняют этот дар богов. Много пользы приносит он нашей стране.

— А ты научи меня! — горячо просит Пепи. Его глаза, похожие на крупные черные миндалины, загораются и с надеждой смотрят на старика.

Но тот задумчиво покачивает головой:

— Трудно это, Пепи. Ведь вы с отцом скоро уедете и не вернетесь. Да и правильно. Бедный и заброшенный наш угол. Отец твой стал большим мастером и уж привык к городской жизни, здесь у вас ничего не осталось. Сколько успеешь, столько и выучишь. Может, в городе будешь учиться.

Руабен слушал его и задумывался. Пепи принимался за значки. Он огорченно следил за непослушной палочкой, которая упорно не подчинялась и развозила какую-то мазню. Удивительно, как легко получались такие красивые фигурки у старого жреца.

На глазах мальчика появлялись слезы. Но его учитель терпеливо брал руку мальчика и начинал водить своей по черепку.

Руабен знал много иероглифов от Инара и от других мастеров, которым часто приходилось высекать надписи на стенах и плитах в усыпальницах и храмах. Многие из них владели этим искусством не хуже писцов, а рисовали иероглифы даже лучше их.

Теперь он тоже загорелся желанием научиться писать и читать. Жрец охотно начал с ним заниматься. И Руабен, по обычаю всех писцов своего времени, вместе с учителем производил прежде омовение рук, потом они возносили молитву богу писцов Тоту, и, вооружившись палочками, писали или разбирали готовые свитки. Натруженные тяжелой работой, руки ваятеля отдыхали, только пальцы чуть дрожали, когда вместо резца в них была легкая тростинка. Но они были искусны во всем, к чему прикасались, а блестящая память цепко удерживала сотни значков самой разнообразной формы и значения.

Жрец дивился. «Таких понятливых учеников мне не приходилось видывать, — говорил он своему молодому другу. — Наш народ очень способный, но живет он в великой нужде и до тайн письма его не допустят. Это — большая сила, и ее в руки простому народу не дадут».

Писец Хати знал о ненависти односельчан, но жадность и жестокость в нем всегда побеждали трусость. Если жестокость разнообразна в своих формах, то жажда возмездия может быть не менее изобретательной. Хитрый писец не мог всего предусмотреть, как он ни старался.

По обычаю, спасаясь от жары, он спал на крыше столовой, расположенной выше других комнат.

Однажды он проснулся среди ночи от какого-то шороха. Прислушиваясь, повернулся на бок и почувствовал укус в ногу. Протянув руку, он вдруг с ужасом ощутил в ней что-то небольшое, извивающееся, холодное. Змея! Вопль животного страха разбудил всех домашних и соседей. Через две-три минуты испуганные слуги поднялись с факелами и осветили неприглядную картину: жалкий писец с толстым животом, обезумевший от страха, и свернувшаяся в клубок рогатая змея фи* [38] угрожающе подняла злую шипящую головку. Рослый слуга ловким ударом тяжелой деревянной палки раздавил виновницу, но она сделала уже свое дело.

Хати испускал ругательства и проклятья, но голос его становился тише. Яд оказывал свое действие, и господин уже не мог наказать нерадивых или зловредных слуг. Жена в страхе сидела у умирающего, не зная, как помочь ему. Крики и стоны его постепенно стихали. При свете факелов было видно, как синели его лицо и руки.

Разбуженные жители приходили на свет факелов, расспрашивали и притворно выражали сочувствие. Но кто-то, не видимый в темноте, проговорил:

— Справедливые боги наказали его, много зла наделал он сельчанам.

Другой голос насмешливо справился:

— Уж не боги ли подняли и змею на крышу?

— Да, а все-таки как она попала туда?

— Пожалуй, не сама, — ядовито ответил второй.

Умирающий Хати еще раз судорожно вздрогнул, вытянулся и затих. Толпа потихоньку разошлась в темноте, обсуждая событие.

Дня через три после этого из Асуана приехал чиновник и начал производить следствие. Но никто ничего не мог сообщить толкового. Перепуганные слуги с трясущимися лицами утверждали, что ничего не видели. Чиновник приказал наказать всех слуг по двадцать пять ударов бегемотовыми плетками, но и это не помогло внести никакой ясности. После разговора с женой умершего обозленный чиновник пошел к жрецу в храм Исиды и начал расспрашивать о приезжем скульпторе. Жрец с негодованием ответил, что Руабен уехал в Асуан за три дня до смерти писца, а до этого работал при храме, ночевал здесь и ни с кем не общался. Успокоившись, жрец добавил:

— Хати сам виноват. Он был жаден и несправедлив и так жесток, что ненависть к нему вполне заслуженная.

Чиновник внимательно посмотрел на жреца. В Асуане он тотчас справился о скульпторе, но все подтвердилось.

Через несколько дней в селение приехал новый писец, совсем молодой человек. Он долго беседовал со старым жрецом о прошлой деятельности умершего предшественника и о методах правления. Он сделал кое-какие выводы для себя на будущее. А потом на прощание спросил:

— Все-таки не могла же змея сама заползти на крышу.

— Видно, кто-то помогал ей, — иронически подтвердил жрец. — Из этого ты должен сделать заключение, что нельзя озлоблять всех против себя. Я часто предупреждал его об этом. Кто делает много зла, тот получает за него возмездие.

Молодой писец зябко поежился, хотя солнце и палило нещадно. Озабоченный, он пошел в отведенную ему хижину начинать правление над вверенными ему селениями.

С тех пор, как Руабен покинул столицу Менфе, прошли месяцы, они были заполнены тяжелым трудом. Но вот работа окончена. Требовательный к своему труду, ваятель со всех сторон осматривал статую и кое-где подшлифовывал влажным мелким песком. Жрец сам ездил в Эдфу и привез от ювелира прекрасно сделанные глаза для богини. Руабен раскрасил ее и установил в центре храма.

Бедный маленький сельский храм из розового гранита, окруженный пальмовой рощей, был очень уютен. Несколько акаций чудесной кружевной завесой спрятали недостатки его грубоватых примитивных форм. Сквозь зеленые узоры молодых пальм он радовал теплотой своей окраски, светлым золотисто-розовым цветом. Теперь гордостью этого храма на далекой окраине страны была статуя богини Исиды, высоко чтимой земледельцами, хранительницы урожая — самого важного в их нелегкой жизни и покровительницы семейного очага — скромных и, пожалуй, единственных радостей бедных людей.

Богиня стояла в легком зеленом полумраке с маленьким Гором на руках, одетая в пышное платье из тончайшей дорогой ткани. Эту ткань скульптор вез своей любимой жене. Да и сама богиня, с легким румянцем на смуглом лице, с блестящими глазами, чем-то напоминала Мери. Только круглый широкий подбородок был не ее, и рот, напоминающий яркие лепестки прекраснейшего цветка — лотоса, был другой. Спокойная, величавая, нарядная и торжественная, она была прекрасна. Но что-то скорбное было в ее глазах и надломе бровей.

• Предыдущая
• 57/61
• Следующая