ВИА «Орден Единорога» - Лукьянова Наталья Гераниновна - Страница 46
- Предыдущая
- 46/104
- Следующая
— Все ваше население, наверное, давно сошло с ума… — внутренне содрогнулся Рэн.
— Люди — такие твари. Привыкают ко всему, — в голосе барона слышалась смесь самодовольства, брезгливости и в то же время застарелого удивления. — Хотя к физической боли и собственной беспомощности привыкнуть невозможно. Так? Или нет? Вы ведь у нас уже эксперт, О' Ди Мэй? Моими стараниями.
— Ну что вы, барон! Какое там привыкнуть! Столько разнообразия! Обоссаться от страха — обалденное в своей новизне ощущение. Кстати, на счет надежды, надеюсь, когда-нибудь я сумею помочь и Вам получить это незабываемое впечатление. Так что, барон, пытаясь убить во мне надежду, вы только порождаете во мне все новые и новые упования. Например, ваш упоительный рассказ о том, как чудесно вы тут все у себя устроили — после него я твердо решил Вас убить.
— Бог мой! Кто это передо мной? На мгновение мне показалось, что это не тот сопливый мальчик, что ныл и плакал в руках палача, а сам рыцарь Сандонато. Его чудесные принципы: «С нами Бог»и «Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы». Ты, кстати, не знаком, наверное, с принципами звездных гороскопов? Так вот, твой приятель Санди по указаниям звезд — Стрелок, а именно из этого знака появилась большая часть всех тиранов подлунного мира. Остановись он в какой-то из тех стран, какие так чудесно освободил от чужого гнета, и бедный народишко получит еще более чудесного железнорукого правителя. Ты можешь, конечно, сказать мне о мычащей корове, но, поверь, исключительно скука и страсть к экспериментам над человеческой натурой толкнула меня на создание своего кукольного баронства, твой же Сандонато просто иначе не сможет — примитивное устройство, сильная воля и недалекий ум.
Во время рассуждений барона Рэн лишь слегка морщился, поверхностно воспринимая выпады врага по поводу его друзей: для себя он уже все решил и, как без разницы сколько раз упадет на землю платок, который мы уже твердо решили выстирать, так и что бы не делал Кру, участь, ждущая его, неизменна. Удивляло Рэна другое. Ведь это правда (нет, конечно, не умолял он и не плакал), но были, были моменты там, внизу, о которых ему совсем не хотелось бы вспоминать, откуда же опять вернулось достоинство и какая-то гордость, что ли? Почему он не чувствует себя раздавленным червяком, а верит по-прежнему в то, что он человек? Мало того, есть в нем не то что надежда, вера в то, что и впредь, что бы ни случилось, в какой бы грязи ему не пришлось захлебываться, маленькое зернышко в его груди всегда будет ждать малейшего луча света или капли влаги, чтобы прорасти и вновь стать душой. Правда, появился и страх, что там — ужас. Он твердит: молчи, спрячься — сожмись, не поднимай головы и, может быть, беда пройдет стороной. Он твердит это непрестанно, и трудно не поддаваться ему.
Может, дело в песнях? Проживая их на уровне эмоций, Рэн, независимо от реалий, приобрел опыт ползанья по трамвайным рельсам и получания сапогами по морде, где, тем не менее, «ты увидишь небо»и «еду я на Родину, пусть и не красавица».
— Вот вы, О' Ди Мэй, кажетесь мне не столь безнадежно примитивным. В вас есть сложность художника, искателя удовольствий. Все эти ваши эксперименты с собственной судьбой и даже жизнью… Наверное, это следствие полукровности. Единственное, что мешает вам, как яичная скорлупа цыпленку — ваша упрямая невинность. Вы не пьете, не участвуете в буйствах, какие устраивают штуденты или крестьяне, не проломили пока ни одной головы, не зажимаете по углам девок. Я не говорю о других более аристократических способах снять со свей натуры мешающие ей узы условностей. Даже примкнув к более чем сомнительной компании, вы продолжаете блюсти идиотские рыцарские кодексы, все при том, что уже не собираетесь быть рыцарем. И туда же — на летучий корабль. Не думаю, что там смогут оценить вашу нелюбовь к ямайскому рому, или что они там хлещут бочками. Даже это ваше не такое уж тщеславное желание спотыкается о глупые надуманные ограничения…
— Зато для вас никаких ограничений не существует: хотите — запираете целый город в подземной тюрьме, лишая маленьких детей возможности видеть солнце, радугу, дождь; стреляете в голову собственному оруженосцу…
— … Беру другого оруженосца, совершенно незнакомого мне человека, вырываю его из контекста его собственной жизни и судьбы, и разыгрываю его существование на свой лад. Мало того перекраиваю его самого, перелепливаю во что мне вздумается! Да я равен Богу! Или дьяволу. Впрочем, без разницы, я не особенно капризен — сойдет сравнение с любым из них.
На взгляд Рэна О' Ди Мэя барон не выдерживал ни одного из двух сравнений. Скорее уж, он похож был на маленького дурно воспитанного карапуза: пописал в горшок, а не в кровать — уже считает себя безусловно хорошим, оторвал крылышки мухи — да он гигант и силач.
— Посмотри на это еще под одним углом. О чем ты молился там, на ступенях? О помощи? Ты оказался в ситуации, которую в тогдашнем своем состоянии не мог перенести. Появился я. И я, пожалуй, смогу разрешить твою проблему. Ибо изменись сам, и ты изменишь ситуацию… — барон выдержал небольшую паузу, оруженосец внутренне напрягся: последнее время у него выработалось чутье, неизменно подсказывающее ему об угрозе удара, командующее «приготовься к боли, сожмись в кулак». — На твой неискушенный взгляд произошло немыслимое и кощунственное — ты влюбился в мужчину, ну, в мальчика…
Рэн тяжело давшимся ему волевым усилием не дал себе дернуться: тонкие, но прочные цепи на его запястьях и щиколотках наверняка рассчитаны были на то, что в любом рывке ему не удастся дотянуться до Амбра, смешить же палача не хотелось.
— Эк тебя переклинило, О' Ди Мэй! Не пытайся сделать из своей выразительной физиономии ничего не выражающую маску — тебе это не дано! И еще раз повторяю — спасение ты ищешь не в том. Ну, скажи, детка, — тут барон со слюнявой нежностью протянул анемичную влажную руку к щеке юноши. — Что тебя так напугало? — барон имел в виду, конечно, «что тебя так напугало в твоем чувстве к Бэту Ричу?», но Рэн так шарахнулся от протянутых пальцев, опрокидывая блюда и бокалы, что выражение потеряло первоначальный смысл. Тут уже Рэну не удалось избежать опасности насмешить врага.
— Ну вот, пожалуйста! Наглядный пример! Чего ты испугался? Что моя рука оставит на твоей нежной коже глубокие кровавые царапины? Или сам факт, что к тебе прикоснется мужчина?.. — просмеявшись, продолжил барон.
— Тот же самый Бэт Рич, сэр, научил меня, что грязные руки передают самые разные болезни, которые весьма трудно излечить. Ту же проказу.
— Ну вот, люди со взглядами, несходными с твоими, для тебя уже и прокаженные. Узость твоего мировоззрения, мой мальчик, пугает. Однако, я надеюсь, случай не безнадежен, и я сумею тебе помочь. Шаг за шагом я отучу тебя от твоего, поверь мне, омерзительного чистоплюйства. Я уже помог тебе лишиться невинности по отношению к боли. Не кажется ли теперь тебе, насколько нереальны и надуманны россказни о якобы имевших место подвигах святых великомучеников. А ведь никто еще не распарывал тебе живот и не душил тебя твоими собственными кишками…
— При чем здесь взгляды. Руки распускать не надо, сэр, — Рэн устал, он наелся и еще минуту назад собирался вольно откинуться на подушки, но теперь не решался. А сидеть на полу, на коврах и шкурах было непривычно и неуютно. По мере того, как слабела напряженно выпрямленная спина, на душе становилось все кислее и муторнее. Контраст между довольно просторным, сотнями свечей, чьи огоньки множились в драгоценном убранстве, расцвеченным залом, мягким ложем, сладким питьем, едой и ждущей его вот-вот холодной сырой и душной каменной темницей мучил сознание, разрывая явь на несоединимые между собой клочки. Усмехнувшись про себя, оруженосец припомнил, как всего несколько дней назад эта самая камера после пыточной показалась ему лучшим местом не только на земле, но и на небесах. Из жара в холод, из холода в жар, как клинок. Правда, и с клинками случается — лопаются и корежатся, не выдерживая закалки. Ей-богу, лопну.
- Предыдущая
- 46/104
- Следующая
