Тракт. Дивье дитя - Далин Максим Андреевич - Страница 26

– Как неверующий изволите рассуждать, Федор Карпыч.

– Ну почему же, батюшка? – Федор высыпал себе в чашку горсть сахару и налил рому. – Я верую. Но по-моему, одно дело – вера, а другое – простонародные суеверия. Ну не изволите ли – лесной царь…

Полное лицо отца Василия стало суровым.

– Здесь не город, Федор Карпыч, – сказал он внушительно. – Здесь лес. И вдобавок, это кулугурское капище… сектантская молельня. Вы думаете, что здесь, как в Петербурге, у вас, куда б вы не пошли, святые защитники имеются, что кругом лампы, машины – культура, одним словом? Нет, Федор Карпыч, тут у нас все в грехах, все в ереси. Одна церковь на десять верст, колокол, смешно сказать, на восемь пудов – чуть в лес отойди, и уж не слыхать благовеста, а вы говорите…

Федор пожал плечами и принялся намазывать маслом сдобную булку.

– Я все это понимаю, – говорил он, пряча скептическую усмешку. – Я вижу: дикость, серость, тупой, неграмотный, невежественный народ, староверы-фанатики… но, может быть, не стоит поощрять эти глупые бредни…

– Да не бредни, – сердито перебил отец Василий, оставив в запальчивости обычную благостность и мягкость. – Не бредни, а уж Иван Кузьмич видел лешего.

Федор положил булку на стол, не донеся до рта.

– Замечательно. А я и не думал, что глупость заразительна.

– Напрасно вы так, – уязвленно возразил Кузьмич. У него даже губы задрожали от обиды. – Я вам когда еще говорил – дурное, поганое место. Вырубку нужно было святить, прииск, в доме молебен отслужить. Ладанку носить с Афонской горы…

– Ну и как поживает леший? – насмешливо спросил Федор. – Кланялись ему от меня?

– Я его застрелил, – буркнул Кузьмич.

– А вот это уже серьезно. Не хватает, чтобы ваши суеверия довели до уголовщины. Надеюсь…

Кузьмич грохнул чашкой об стол.

– Он был холодный, весь туманный. Я его застрелил – и он растаял, мертвое тело растаяло! Он был белый, высоченный, седой весь, а с лица – парень… Ой, да что! Не дай Бог кому-нибудь увидать такое! Не могло мне померещиться – я не один его видел! Не один, понимаете?!

Федор поморщился.

– Ну и как вы это объясняете?

– Если вы веруете в Бога, – сказал отец Василий раздраженно, – значит, должны бы веровать и в… нечистого духа. В то, что на земле достаточно…

– Ну и что теперь?

– Рабочие разбежались, – сказал Игнат все с той же брезгливой улыбкой. – Сперва староверы, а потом и православные. В лес никого калачом не заманишь. А этот старый сумасшедший, Селиверст Лыков, называет тебя антихристом, мой дорогой. И так это все весело, что и в театре не увидишь.

Федор расхохотался.

– Антихристом?! Правда!? Вот это номер!

– Ничего смешного я в этом не вижу! – вскинулся отец Василий.

– О да, теперь я должен плакать из-за того, что выживший из ума сектант болтает чушь! Ладно. Игнат, с рабочими просто. Поставь им пару ведер, поговори по душам – и придут. На фанатиках свет клином не сошелся, так им и объясни. Хотят зимой голодом сидеть и лапу сосать – пусть сидят и сосут, я препятствовать не могу. А что касается леших… Знаете, батюшка, мне уже все равно. Служите, святите, кадите – я оплачу, лишь бы, наконец, кончилась эта глупость.

Отец Василий укоризненно покачал головой.

– Только не говорите снова, что я неверующий, – упредил его Федор, заметив, что священник собирается что-то сказать. – Я трезво мыслю. Я могу верить во Христа, которого я не видел, потому что умнейшие люди верят уже тысячи лет, а еще потому, что его видели святые – но верить в лесную нечисть, которую я не видел – увольте.

– Опасные рассуждения, – отец Василий покрутил головой. – Так Бог знает до чего можно договориться…

– Я уже понял, – досадливо перебил Федор. – Батюшка, я все жду, что вы скажете, наконец, что вам надо. Колокол, вы говорите, новый? Большой, пудов на двадцать? Пятнадцати сотен на него хватит?

Отец Василий на минуту потерял дар речи и замер с приоткрытым ртом и выпученными глазами.

– Когда эта ерунда закончится, я пожертвую, – сказал Федор и надкусил булку.

– Спаси вас Господь, – начал отец Василий, но Федор перебил его снова.

– Я и на ваших бедных пожертвую, – сказал он, улыбаясь. Его вдруг снова понесло злорадное удовольствие от чужой растерянности и он с наслаждением смотрел, как у священника увлажнился нос и глаза масляно заблестели. – Но, видите ли, батюшка, я коммерсант. Платить привык, смотря по товару. Ваше дело – воспитывать народ и… как бы это сказать… разрушать всякие лукавые козни, правда? Так вот, сотню я дам сейчас. На молебен и на расходы. А остальное – когда забудется эта нелепая история… с

лешими. Когда ваша работа будет сделана, понимаете?

Отец Василий потупил глаза.

– Вы же знаете, Федор Карпыч, – сказал он с некоторым даже разочарованием в тоне, – что все в божьих руках…

– Не все, – весело сказал Федор, намазывая маслом еще булки. – Некоторые вещи – в человеческих руках, еще и как. Например, ваше дело – убеждать. Вот и убедите. Завтра поутру молебен отслужите, послезавтра, в воскресенье, проповедь скажете – вот и успокоится народишко… я надеюсь.

Отец Василий вздохнул.

– Эх, Федор Карпыч, – сказал он мрачно. – Такой взгляд до добра не доведет. Я по долгу духовного лица скажу, что вы…

– Скептик, циник, нигилист, – усмехнулся Федор. – Ну да. Я просто не хочу забивать себе голову. И ты, Кузьмич, охотник на леших, не шляйся больше один или с пьяными дикарями. Если уж тебя так любят лешие, то мне тоже любопытно на них взглянуть. Будем ездить вместе. Игнат, скажи Фетинье, чтоб ветчины принесла…

И вид у него был уже такой, будто разговор закончен, совсем закончен.

Солнце уже поднялось высоко и мутно просвечивало сквозь редкие облака, когда Лаврентий вышел на берег Хоры. Туман рассеялся. Седая роса голубела на черничнике. Было очень холодно.

Лаврентий едва начал чувствовать, что провел на ногах бессонную ночь. Хотелось есть и пить, а более – в тепло, но глупо показалось разжигать костер в паре верст от деревни. Поразмыслив об этом, Лаврентий только ускорил шаги.

Однако, пройдя малое расстояние, остановился.

Лаврентий всегда был чуток, а после ночных блужданий по лесу и морока с чудным ножом эта чуткость непонятным образом усугубилась – он услышал в зарослях тальника живой шорох, будто в них пробирался крупный зверь.

Нож, которым Лаврентий играл в пути, крутя его в пальцах, показался надежнее ружья – мысль была безумной, но непререкаемой. Перехватив рукоять поудобнее, Лаврентий сделал шаг навстречу шороху.

Кусты расступились, раздвинутые широкой грудью матерого волка.

Лаврентий поразился про себя. Громадный зверь, лохматый, с умной лобастой башкой, устремив на человека пристальный взгляд желтых глаз, медленно подходил, прижав уши, как-то даже присев и едва заметно повиливая хвостом, как домашняя собака. Такого Лаврентию не только не случалось видеть раньше, но он даже не слыхал о подобном.

– Ты чего это? – спросил он машинально, уверенный, что волк махнет в кусты при звуках человеческого голоса. Не тут-то было.

Зверь только присел еще ниже. Теперь он почти полз, не отрывая взгляда от человеческого лица. Губы волка дрогнули, обнажая клыки – но Лаврентий мог поклясться всем святым, что эта звериная мина не была оскалом. Ухмылка. Настоящая ухмылка.

Обычная настороженность, опаска перед диким зверем, канула в небытие, уничтоженная любопытством. Лаврентий даже ухмыльнулся в ответ.

– Ну чего смотришь, дурак? – бросил он дружелюбно. – Жрать хочешь, а? Чай, меня сожрать хочешь?

Волк подобрался совсем близко и ткнулся мордой Лаврентию в колено. Потом потянулся и лизнул его опущенную руку.

Лаврентий, шалея от абсолютной невозможности происходящего, снова чувствуя, что он заснул на ходу, ухватил волка за шкуру около уха и потрепал, как щенка.

– Лизаться, дурачина? Уж я покажу тебе лизаться!

Волк боднул Лаврентия головой – и вдруг завалился на спину и взмахнул лапами в воздухе, как молодая играющая дворняга. Его великолепная шкура блестела от росы, а на морде было написано выражение такой откровенной радости, будто он приглашал Лаврентия поиграть с ним.