Тракт. Дивье дитя - Далин Максим Андреевич - Страница 24

– Ты, Антон Поликарпыч, не замай, – спокойно отвечал Селиверст Вакулич. – Договор-то был, да в том договоре про бесей да леших ни единого слова нет. А, не так?

– Все это ваши мужицкие предрассудки! – выпалил управляющий. – Зеленые черти, которые мерещатся от пьянства!

– Стало быть дядька-то Федора Глызина тоже спьяну зеленых чертей ловит? – сказал Вакулич с тенью холодной насмешки. – Я-то слыхал от Антипа Голованова, что ему аж десятку за молчание сулил Кузьмич-то. Взял бы Антипка – в доме-то в рот положить нечего – да уже успел бабам своим растрепать. Не воротишь, известно, так сокрушался больно…

У управляющего дернулась скула.

– Да какое тебе дело? Ваше дело – работать, понимаешь ты, старик, работать, а не собирать сплетни! И не мутить народ! Развели тут… секты…

Вакулич стащил с запястья четки-лестовку, сжал в кулаке.

– Я тебе вот что скажу, Антон Поликарпыч… Беси-то, они, просто так, не знай кому, не кажут себя. Тоже с разбором. Есть за что, по всему видать. Не божий человек твой Федор Глызин. Не то, что мирской человек, али, скажем, еретик, а совсем не божий. Антихристов слуга твой барин.

Договорив это заключение мрачно и веско, Селиверст Вакулич, не торопясь, направился прочь. Управляющий в ярости сплюнул на землю и полез в карман за портсигаром. Мужики из мирян, исподтишка наблюдавшие эту сцену, стоя поодаль, переглянулись.

Вакулич поравнялся с Егоркой. Егорка поклонился.

– Ишь ты, – усмехнулся Вакулич, оглядев его с головы до ног. – Тоже, стало быть…

– Да нет, Селиверст Вакулич, – сказал Егорка. – Я не вашего толку. Так, с ветру. Отец тебе кланяться велел.

– Чтой-то не упомню я отца-то твоего…

– Зато он тебя помнит.

Глаза Вакулича сузились в щели.

– Ты, что ли, Егорка? – проговорил он задумчиво. – Песельник, стало быть… да отец, значит, твой мне кланяться велел…

Взгляд старика был так пронзителен, что Егорка поежился. Но тут на угрюмом сухом лице Вакулича, заросшем иконной бородой, мелькнуло подобие улыбки:

– Эва! А за воротником у тебя никак мышонок?

Егорка в досаде снял с воротника тулупа мышонка и сунул в карман. Ему никогда не удавалось объяснить мышам, полевкам ли, домовым ли – нелепым существам – что лешак не всегда хочет, чтобы они забирались к нему в одежду. Мыши желали общаться и общались, когда желали.

Вакулич наблюдал за ним.

– Ишь, как божья тварь тебе в руки далась…

Егорка слегка пожал плечами.

– В пору ты в Прогонную пришел, в пору… Не нашего толку, говоришь? А какого?

Егорка набрался храбрости и сказал, что хотел:

– А такого толку, что тоже так мыслю, будто Федор Глызин – антихристов слуга. Чай, бесов-то грешники в наказанье видят?

Вакулич усмехнулся.

– С ветру, говоришь? Твой-то, гляжу, ветер тебя встретил, по миру поносил да приветил… А ну, перекрестись.

Егорка, никак не ожидавший такого требованья, растерялся и замешкался, поднял руку, сложил пальцы щепотью, потом припомнил старообрядское двуперстие… как они там? Сверху или снизу?

Селиверст Вакулич наблюдал за ним с видом то ли сочувственным, то ли брезгливым.

– Не греши уж… песельник! Вижу, каков ты есть… тебя послушать можно. Ты уж знаешь, о чем говоришь. Ты ж, небось, тут тоже по его душу… Егорка. Ишь, Егорий Храбрый – а только не так тебя звать на самом-то деле, ведь ты ж толку-то вовсе не нашего, чай, в лесу под елкой крещен. Забавник, лукавая душа… а тоже кланяться ему велели, будто и путному…

Взгляд Вакулича Егорку просто к забору прижал. Что, именно это и называется у людей прозорливостью? Или Вакулич просто всех мирян подозревает в том, что они слегка бесы, проверил и Егорку на всякий случай и решил, что угадал? Чувствуя, как горят щеки, и желая больше всего на свете провалиться сквозь землю здесь, а выбраться где-нибудь в совсем ином месте, Егорка еле выдавил из себя:

– Я ничего дурного не хочу… Никому… правда… и я не то… что ты подумал.

Вакулич снова усмехнулся.

– Оно и чудно, что не хочешь. Но верю. Вижу, как ты… Уж и не знаю, во искушение ты послан, аль во искупление… а только тебя послушать можно. Не желает, стало быть, твоя братия, чтоб верующие-то по лесу бродили, пока вы там счеты сводите? Так я мыслю?

Егорка только кивнул.

– Не будут, – сказал Вакулич, и Егорка понял, что за свои слова он совершенно отвечает. – А ежели кто и попрется – так сам виноват, – и перехватив Егоркин взгляд, добавил: – Не бойсь… Егорий Храбрый. О тебе-то люду крещеному говорить ни к чему… покуда пакостить не начнешь.

– Я не бес, – сказал Егорка. – Ты ошибся.

– Бес не бес, а с лешими знаешься. Мышь – тварь божья, но в кармане ее носить – это уже баловство. А коли душу тебе спасти охота, спервоначалу креститься научись… Егорий.

Егорка улыбнулся. Селиверст Вакулич не был ему врагом. Пожалуй, даже мог считаться союзником… на время. Но не другом. Начетчик староверов не мог дружить с бесом.

Но, как говаривал Егоркин отец, то уж другое дело.

Битюг понял, что заблудился, когда увидел эту избу.

Он вышел к Серым Камням, когда едва-едва начало светать. Дождь перестал, только капало с веток; в лесу стоял густой холодный туман. Черные деревья выступали из него какими-то чудными рогатыми столбами, распяленные сучья, поросшие лишайником, протыкали белую марь кривыми остриями. Туман сливался с белесым небом. Все было бледным, зыбким, бесплотным – и древесные стволы, кустарник, скальная гряда выплывали из белой мути, маячили неясными пятнами и снова пропадали в плывучей белизне, как привидения.

Вот так-то и выплыл из тумана этот дом, как раз, когда Лаврентий думал, что сворачивает на Мошникову полосу, к Бродам. А ведь не было здесь никакого дома. И быть не могло. Никак. Ни заимки, ни объездчиковой избы, ни хутора – никакого людского жилья ровным счетом. Лаврентий знал лес, как собственную свою ладонь, бывал тут не раз, не два – стрелял куропаток, выслеживал белок и куниц, ни за что не мог ничего перепутать. Тут был лес. Просто лес. Кедрач, шиповник и брусника – ничего больше.

И добро бы еще дом был новый, только что срубленный – так ведь нет! Лаврентий отчетливо видел в сером предутреннем свете эту избу, почерневшую от непогод, заросшую мхом и плесенью, со слепым оконцем, в котором давно уже треснуло помутневшее от времени стекло.

Лаврентий со странной оторопью, держа ружье в руке, подошел ближе, обошел дом вокруг. Навес над крыльцом обвалился. Осклизлые ступени густо поросли лишайником, сбоку притулились поганые грибы на тонких омерзительных ножках, а у самой двери, пробив насквозь гнилые доски, уже вытянулась на аршин, не меньше, молодая лиственница.

Чье бы жилье не было, людей оно не видело очень давно.

Лаврентий постоял у крыльца. Желание войти, оживить собой старую брошенную избу, растопить печь, если только она не развалилась вовсе, и даже чуть-чуть подремать под крышей, созданной человеком, боролось в нем с каким-то необъяснимым страхом. Это совсем не было похоже на Лаврентия, отнюдь не склонного бояться непонятно чего.

В конце концов желание войти взяло верх. Лаврентий приоткрыл дверь, насколько позволило деревце, и протиснулся в щель.

В сенях стоял кромешный мрак и густо пахло гнилью и сыростью. Дверь в горницу распахнулась легко. Здесь было чуть светлее – серый полусвет еле сочился сквозь тусклое оконце – но запах тления и сырости показался еще сильнее.

В мутном сыром сумраке зоркие глаза Лаврентия различили темную громаду печи, стол, на котором стояла керосиновая лампа и лежало неопрятной кучей что-то неопределенное, лавки… На лавке под образами, лишь угадывающимися в угольно-черной тьме, Лаврентий углядел нечто вроде груды старого тряпья.

Захотелось света. Лаврентий прислонил ружье к печи, поднял со стола лампу и потряс. Лампа была пуста, а пальцы ощутили шероховатую поверхность ржавчины. Лампа проржавела насквозь – даже запаха керосина не чувствовалось.

Лаврентий поставил лампу на стол и достал из сумки жестяную коробку со спичками. Чиркнул спичкой. Как всегда, фосфорная головка долго тлела и дымилась, насилу-насилу вспыхнул неровный дрожащий огонек. Он тускло осветил мох, проросший прямо на столе и в почерневшей глиняной миске, фестоны многолетней паутины, окутывающие стены, как кисея… и из кучи тряпок на лавке на незваного гостя, осклабясь, уставился пустыми дырами человечий череп в длинных космах седых волос. Лаврентий отчетливо увидел, как в глазницу шмыгнул испуганный светом мышонок.