Это моя собака - Лукницкий Сергей Павлович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/57
• Следующая

Таможенники работали халтурно. Это я сразу понял и, позабыв все правила приличия, стал носиться по огромному залу порта. Наши билеты и документы оформлялись невероятно долго, я даже успел пролезть за ограду к огромному теплоходу, минуя паспортный и таможенный контроль.

— Пиратка, — кричал мне Витя, — мы же ещё здесь!

Но наконец мы втроём — дядя Серёжа, Витя и я оказались в зале поменьше, где у стоек молодые люди в серых формах должны осматривать наши вещи. У меня, честно говоря, кроме ошейника, никаких вещей не было, но я беспокоился, а вдруг мой ошейник тоже облагается таможенной пошлиной, или его нельзя вывозить в другие страны, или он какой-нибудь секретный. Но нет, таможенник расписался в какой-то бумаге, которую дал ему дядя Серёжа, потом поднял меня, погладил, незаметно, как ему показалось, ощупал, поставил куда-то зачем-то печать, и мы проследовали дальше.

ПО залу в это время прошёл военный в зелёной фуражке, и я подумал, что он будет ругаться, увидев собаку, но он был чем-то озабочен и прошёл мимо.

Потом мы попали ещё в один зал, где пограничники посмотрели наши паспорта. Когда пограничник смотрел документ, удостоверяющий мою личность, я даже привстал на задние лапы. Но эта процедура заняла полминуты: вероятно, здесь уже нашёл своё место афоризм, что «за границу не выпускают, выпускают из тюрьмы».

Потом мы вышли на огромную асфальтированную площадку перед теплоходом.

Здесь уже даже мне не захотелось лаять, такое величественное зрелище открылось передо мной. Здесь стоял он… наш теплоход. Он был ещё достаточно далеко от меня, и я мог рассмотреть его целиком.

Он был похож на огромное блюдо с тортом.

У него было имя.

Он назывался «Дмитрий Шостакович» — в честь замечательного русского композитора.

На нем покачивался флаг нашей страны и ещё какой-то маленький флажок — белый с красным, похожий на польский на носу.

Мы медленно пошли к теплоходу. Я даже себе не представлял, что он такой громадный. Какие-то люди сновали у причала возле огромных железных быков, к которым крепится толстенными канатами теплоход. Я шёл рядом с Витей и чихал от счастья.

Мой хвост лучше всяких слов говорил о том восторге, который я испытывал.

И вот мы подошли наконец к трап — это такая лестница, которая связывает причал с теплоходом. Она немного раскачивалась, и я в последний раз за этот ближайший месяц оглянулся на родной порт. Впереди была неизвестность. Но я смело шагнул навстречу приключениям. Витя подхватил меня на руки, и дядя Серёжа первым прошёл вперёд в коричневую пасть входного люка.

Едва мы устроились в каюте, а это была просторная комната — в четыре раза больше, чем купе в поезде, — с иллюминатором, столиком, душем, но всё-таки всего лишь каюта, как Витя с дядей Серёжей отправились на верхнюю палубу, как они заявили, оглядеться, и я тоже побежал за ними — прокладывать след, чтобы при случае знать, где ресторан, или бар, или кинотеатр, или спортзал, или парикмахерская, бассейн, магазин, кафе, может быть, даже метро или аэропорт, или что там ещё может нам вдруг понадобиться.

Но что мне больше всего понравилось, никто не сделал мне никакого замечания, даже тогда, когда я стал лаем помогать матросам «отдавать концы» или, также лаем, объяснять капитану, как поднимать на мачте флажок отхода, или когда я просто знакомился с остальными пассажирами. Мне было очень приятно попасть в этот новый для себя мир, где чувствовал себя полноправно и уютно.

Дядя Серёжа, как маститый географ, объяснял Вите назначение некоторых навигационных приборов, которые стояли на палубе теплохода, но мне от этого стало ужасно скучно, и, постояв уныло возле них, я опять отправился на самостоятельную прогулку и в этот самый момент услышал вдруг страшный рёв.

Сперва я подумал, что на нашем теплоходе везут диких зверей, а потом понял, ведь это сам теплоход так громко разводил пары: я уж забыл совсем, что мы должны плыть.

В тот же момент я оказался у правого борта и увидел, что расстояние от корабля до причала уже такое, что и не перепрыгнешь.

На берегу находилось множество провожающих да и просто прохожих. Они махали руками, платками и шляпами. И мне ничего не оставалось, как тоже начать махать хвостом, но потом я раздумал это делать. Ещё решат, что я рад, что уезжаю.

— Пиратка, — услышал я голос Вити, — пойдём в бар, выпьем пепси-колы.

Надо же, как быстро адаптировался в этом необычном мире мой хозяин. Но красиво жить не запретишь. Пепси-колу я пить не люблю, хотя с удовольствием пошёл с Витей и дядей Серёжей в бар. Там мне налили простой воды, которую я из блюдца вылакал нервно всю.

Да, мы отправились в бар чинно и весело, держась за руки, как настоящие моряки.

Войдя в бар, я забыл обо все на свете. И о Москве, и о себе, и даже о маме Маше. Я никогда не испытывал ничего подобного.

Там сидела она! Я её уже видел в Одессе: помните, возле Потемкинской лестницы!

Она была такая красивая, что я даже присел. А ведь я — советский пёс, в котором с рождения воспитывали сдержанность.

Она была маленькой, белой, с чёрными глазами и сидела на коленях у девочки, имя которой я с первого раза не запомнил. Девочку звали Карола. Её я тоже видел. И её маму. Маму звали Грация, что в переводе значит синьора Спасибо.

Я подошёл к девочке и галантно шаркнул лапами.

Девочка улыбнулась и заговорила, как я предполагал ещё в Одессе, на итальянском языке.

— Сальве, — сказала она, — коме ста?

Я смутился, но на помощь пришёл дядя Серёжа, знавший, как и его великий предшественник Паганель, все языки, в том числе и итальянский.

— Бон джорно, синьорина, соно феличе ди коношерла.

И это означало: рад с вами познакомиться.

Конечно же рад, и я ужасно рад с ним познакомиться. Я не отрываясь смотрел на собачку. Она попросилась на пол, и мы стояли теперь рядом и обнюхивали друг друга.

— Бон джорно, — тихо произнёс я, чтобы хоть отчасти как-то снять языковой барьер. Такая мелочь, а может помешать вспыхнувшему вдруг чувству симпатии.

— Здравствуйте, — сказала она, — но не беспокойтесь, если вам трудно говорить по-итальянски, давайте говорить по-французски или по-русски. Меня зовут Козетта. В переводе на русский это означает «Штучка».

— Пират, — представился я. — Флибустьер по-вашему. — И на всякий случай почему-то добавил: — В нашей стране каждая собака объясняется на двух-трех языках.

Воцарилось молчание, потому что я совершенно забыл, что говорят в таких случаях даме сразу после знакомства.

— Может быть, поднимемся на палубу? — предложила Козетта. — Признаться, я не любительница баров.

Я согласился.

И, оглянувшись на своих хозяев, мы побежали наверх.

Наш теплоход был уже далеко от берега, и, стоя на верхней палубе с Козеттой, я наслаждался и вкусным морским воздухом, и тем, что я в путешествии, и тем, что живу на этом замечательном свете.

— А вы знаете, как по-итальянски будет «корабль»? — спросила Козетта.

Черт, надо было посмотреть в словаре! Конечно, не знаю.

— Увы, — развёл я ушами.

— Трагетто, — сказала она и снова улыбнулась, — Смотрите, во-о-он ваш родной порт. А я живу далеко, в Италии, мы здесь, у вас, были в гостях.

— А мы едем в гости, вернее, участвовать в собачьей выставке, — сказал я.

— Вот как? Я тоже…

В этот момент теплоход дал длинный гудок, развернулся и устремился в открытое море, а мыс Козеттой ещё долго провожали взглядом мерцающую точку Одесского маяка.

Это невероятно, но мы плывём в Европу. Мне даже вспомнилось стихотворение:

• Предыдущая
• 37/57
• Следующая