Пассажир дальнего плавания - Пунченок Александр Ефимович - Страница 9
- Предыдущая
- 9/37
- Следующая
— Вот как? — опять ради шутки удивился Александр Петрович. — Это очень любезно с вашей стороны. Я, видите ли, капитан…
Вася вдруг съежился, закашлялся, и вся спесь слетела с него в один миг. Он растерянно оглядывался по сторонам, на трап и на улыбающиеся лица людей, которые слышали его разговор с капитаном. Вася готов был ринуться по трапу вниз и бежать, бежать без оглядки.
Но капитан, видно, хотел поговорить еще. Он отошел к трапу раньше Васи, загородив этот единственный путь для отступления.
— Так, так, — сказал Александр Петрович — значит, можете занять должность камбузника. А штурманом не можете послужить, Василий Никанорович?
Что оставалось делать Васе? Исправлять ошибку. Конечно, не так он начал действовать. Узнав от одного матроса о свободной должности на «Большевике», ему следовало бежать в отдел кадров. Оттуда ведь посылали на работу всех моряков. И пришел бы Вася на пароход с бумагой, как полагалось, ну и… надо было разговаривать поскромней. Но кто мог признать в этом старике капитана?
Тот ждал ответа.
Будущий моряк собрался с духом и жалобно пробормотал что-то невнятное.
— Не понимаю, — прищурился капитан.
— Я больше никогда не буду, — теперь Вася глядел на капитана умоляюще.
— Чего не будешь?
— Проситься в камбузники.
— Почему? Пойдем-ка, поговорим…
И в тот день, и спустя четыре года так никто и не узнал, что капитан говорил Томушкину у себя в каюте и что отвечал Вася. Разговор у них длился по крайней мере час, а после этого Вася в сопровождении помощника капитана направился в отдел кадров.
Томушкин стал камбузником, а через два года — угольщиком и, наконец, кочегаром первого класса. У него часто спрашивали: что же именно произошло тогда в каюте? Вася каждый раз отвечал на это многозначительно:
— Уговаривал!
Но никто не верил Васе, потому что очень скоро все узнали, какой он любитель поболтать и приврать.
Во всем остальном Вася Томушкин оказался вполне подходящим моряком. Исполнительный, быстрый, а главное, любознательный и способный к наукам, за четыре года службы на «Большевике» Вася прошел курс школы-семилетки и почти два курса мореходного училища. Занимались с ним все: штурмана, механики и даже сам капитан. Впрочем, если говорить начистоту, то Вася был на «Большевике» не столько кочегаром, сколько воспитанником команды. Надо было учить его, воспитывать. Пошел на море — так будь моряком.
Только вот много бились с Васей и никак не могли отучить его от болтовни. Любил он поговорить, много говорил лишнего. Наказывали его часто.
Впрочем, и здесь обнаружилась одна странность в отношениях капитана к Васе. Когда старший помощник или старший механик намеревались наказать Васю строго, Александр Петрович заступался за него. Каждый раз напоминал:
— Вы мальчишками были? Были. А беспризорниками? Не были. То-то.
Конечно, капитан жалел Васю.
И со временем Томушкин стал болтать меньше. Капитана же он очень боялся, особенно, если при встрече Александр Петрович не разговаривал с ним, а то и вовсе не замечал.
Капитан поступал так умышленно: по-своему наказывал Васю за какую-либо провинность. Ведь когда с тобой не разговаривает близкий человек — это плохо. Да, худшего наказания для Васи не было.
Вот и сейчас, когда в каюту вошли Пиатровский и Томушкин, капитан очень строго глянул на маленького кочегара. А когда Вася начал докладывать, старик махнул рукой и велел Савелию Илларионовичу:
— Говорите, в чем дело?
— Мы, Александр Петрович, от комсомольской группы.
— А если без вступлений?
— Насчет мальчика Яши Кубаса.
— По решению комсомольской группы, — вставил было Вася.
Капитан подошел к иллюминатору и, видно нарочно, заговорил громко:
— Смотрите. Будете отвечать за каждый шаг, за каждый поступок этого пассажира. — Он осторожно выглянул в иллюминатор, но никого там не увидел. Хмыкнул и снова сердито уставился на Васю, как будто тот был виноват и в этом. — Почему мальчишка без надзора? Надо было заняться им сразу, а не ждать, когда парторг носом ткнет. Это ваша святая обязанность. Идите, и советую запомнить: вам поручили серьезное дело, — не смешивайте его с забавой; идите!
— Есть! — ответили разом делегаты и вышли.
Александр Петрович не торопясь закрыл иллюминатор, постоял, глядя сквозь стекло вдаль, и, не оборачиваясь, спросил:
— Вашему старшему сколько лет?
Дроздов сидел, щурился и чуть покачивал головой. Похоже было, что он думал о чем-то с грустью. И улыбка у него вышла грустная:
— Сергею — тринадцатый.
Александр Петрович уселся в кресло рядом с ним и тоже задумался, постукивая пальцами по локотникам.
В каюте установилась тишина, какая-то особенная, мирная. И ритмичное вздрагивание корпуса парохода от работы машины нисколько не нарушало этой тишины, наоборот — усиливало ее, подчеркивало.
Волны изредка поднимали «Большевик» на своих могучих спинах, медленно кренили его на один борт, на другой.
— От норд-оста, — заметил Дроздов.
— Да, — отозвался капитан.
— Перед самым моим отъездом Сережка сочинил стихотворение и посвятил его мне. «Норд-ост свирепый и холодный».
Помолчали.
Счетчики приборов осторожно постукивали над капитанским письменным столом.
Александр Петрович откинулся на спинку кресла и пристально, долго смотрел на профессора.
Когда человек уходит в море, будь он первым из первых закоренелых моряков, всё равно грусть нападет на него. Он будет часто вспоминать дом, семью, друзей, просто думать о чем-то приятном на берегу.
— Вот гляжу я на вас, Александр Николаевич, — заговорил, наконец, капитан, — и не могу надивиться. Какой вы профессор?
— Молод?
— Нет. Беспокойный. Ученый человек, имеете троих детей, которые, наверное, скучают без отца, а вы по Арктике гоняетесь за какими-то жар-птицами.
— И я о том же думал сейчас, — улыбнулся профессор. — Один мой университетский товарищ, тоже орнитолог, он на юге директором крупнейшего птицеводческого треста. Какая птица у него? Куры, утки, гуси, индейки — новых пород сколько! Четыре правительственных награды человек имеет, золотые медали с сельскохозяйственных выставок.
— И ничего?
— То есть как ничего? Да он своей продукцией сотни, тысячи людей снабжает. Кормилец страны!
— Я про другое. Не тянет его никуда?
— А-а! — протянул Дроздов и задумался. — Впрочем, кто его знает.
Профессор, в точности как Александр Петрович, откинулся на спинку кресла и в упор разглядывал своего собеседника.
Так они посидели молча еще несколько минут.
Пароход сильно накренило подкатившейся снизу мертвой волной. В другой раз кинуло стремительней.
— Ненавижу мертвую зыбь, — проворчал капитан, — всю душу вымотает.
— За столько лет пора бы уж и привыкнуть, — ухмыльнулся Дроздов.
— Прошу уволить.
Профессор, подражая капитану, забарабанил пальцами по локотникам кресла.
— А я, Александр Петрович, глядя на вас, тоже не могу надивиться. Вы, старый, прославленный морской волк, поплавали, кажется, вволю. Неужели у вас не появилось желания спокойно посидеть в кабинете, при мягком освещении большой настольной лампы? Домашний уют…
— Прикажете записаться в пенсионеры?
— Зачем же? С вашим опытом и знаниями вы были бы незаменимым преподавателем в Мореходном училище.
— Я учу у себя на судне.
— Здесь у вас учеников единицы, а там будут сотни, тысячи. Так нет, вы вот предпочитаете болтаться на мертвой зыби.
— Это моя профессия.
— Что справедливо, то справедливо. А больше за этим разве ничего не кроется?
Капитан наклонился, стиснул голову ладонями и некоторое время сидел так, ничего не отвечая на профессорский вопрос. Потом, не отнимая от головы рук и медленно раскачиваясь, продекламировал:
— «Норд-ост свирепый и холодный…»
Вдруг Александр Петрович поднялся и направился к столу. Выдвинул ящик, порылся в нем и достал какое-то письмо. Вернулся в кресло.
- Предыдущая
- 9/37
- Следующая
