Заклятые пирамиды - Орлов Антон - Страница 3

Вернувшаяся ближе к вечеру графиня Мангериани в ответ на это проворчала, что, взявши в руки пистолет, она и без помощи гастарбаев со своим внуком разберется, но потом пообещала снабдить наемников чем-нибудь подходящим. Ясное дело, обратно в тюрьму неохота, а за убийство ей светит пожизняк.

Осмотрев подготовленные для ремонта помещения и побрюзжав по поводу того, что «это не галактическое качество работы», она удалилась на второй этаж, где находилась ее спальня. Соскабливая остатки намертво приставших обоев в одной из нижних комнат, мигранты слышали ее резкий громкий голос, доносившийся сверху, – грымза беседовала по телефону с приятельницей:

– Опять отловили нашего стервеца в этих вонючих закоулках за Шал-Рапьяно. Назло делает! Я как раз была у них, когда его домой привезли. Матери квитанцию выписали, а потом, когда полицейские ушли, он говорит ей: ничего, мама, вычти из моих карманных, я сегодня заработал больше, чем уйдет на штраф. Ей бы по роже ему хрястнуть, я бы хрястнула, а она только вздохнула и спрашивает: Эдвин, зачем тебе это, разве нам денег не хватает? А он ей: мама, я не из-за денег, я хочу быть уверен, что смогу выдержать все, что угодно, – да еще улыбается, дрянь позорная. То, что для моих одноклассников смертный ужас, говорит, для меня способ развлечься и чуть-чуть заработать. Представляешь, Уилма? И никакого стыда, меня чуть не стошнило! Законы тут либеральные, поэтому планета скоро превратится в помойку. Мать он не слушается, но любит, а отец для него пустое место. Отец ему слова сказать не смеет, боится его, не говоря уж о том, чтобы ремнем отходить. Я Рауля сколько воспитывала, и все равно тюфяк тюфяком!

Хозяйка замолчала, выслушивая сочувственные рассуждения подруги, и в это время каждому из четверки подумалось, что Эдвин Мангериани и впрямь испорченный щенок, такого лучше прихлопнуть, пока не вырос.

– А сильно она сказанула насчет законов, – шепнул Рухлян, искривив в ухмылке перемазанную белесой пылью физиономию. – Если б были не либеральные, ее бы саму упекли с концом за все дела, век бы воли не увидела.

– В мать пошел, – сообщила собеседнице грымза. – Яблочко от яблони, как известно. Я теперь совершенно точно знаю, что Белинда была проституткой. Браслетик у нее есть, золотой с черными алмазами, вот она его, не помню почему, расстегнула и положила на столик, я взяла взглянуть – и что ты думаешь? С оборота надпись мелкими буковками: «Амине от Тины». Я говорю, что ж ты, Белинда, чужой браслет украла? А она в ответ: это меня раньше звали Аминой! И хвать его прямо из рук – так невежливо, ей ничего не стоит меня расстроить. Это ведь у шлюх принято называться на работе другими именами, так что мне сразу все стало ясно! Я ее раскусила. Какова мать, таков и сынок. Ох, как мне не понравилось, когда она появилась, якобы такая скромница, и с Раулем закрутила, а тот как зачарованный к ней потянулся, даже меня перестал слушать. Я, говорит, уже взрослый! Что-то не так было с его женитьбой, вспоминать жутко, словно какая-то сила принудила его жениться на этой Белинде, хотя я была против. Можешь не верить, но она не просто бандитка, она ведьма. А Эдвин еще хуже, страшно рассказывать, что он иногда вытворяет. Если я скажу, ты, Уилма, подумаешь, что я рехнулась. Это самое настоящее дьявольское отродье, и у него еще хватает совести болтать, что я хочу его убить! Год назад, помнишь, когда он чем-то отравился и его в реанимацию забирали? Как он тогда меня оклеветал… Я как раз у Рауля гостила, Эдвин должен был пойти на уроки и вдруг спускается по лестнице, весь бледный, шатается, как будто вина выпил. Мама, говорит, вызывай «Скорую», меня бабка траванула, по симптомам это кнабит, его трудно обнаружить в организме, но ты скажи им, чтобы мне ввели противоядие от кнабита, – и свалился в обморок, прямо где стоял. И Белинда, сучка такая, врачам так и сказала, а меня отпихнула, да еще в полицию написала заявление. Стервеца, всем на горе, откачали, но против меня ничего доказать не смогли. Кнабит распадается за полчаса, и диагноз был под вопросом… Это сами врачи сказали. А он столько знает о ядах, потому что с детства интересуется, чуть не с десятилетнего возраста. Мечта у него – похоронить меня! Ничего, я приму меры, еще посмотрим, кто кого похоронит…

– Дура! – прошипел Рухлян. – Она ж дает зацепку для следствия! Будет же дознание, когда мы пацана ликвиднем, и если эта дурында, с которой она калякала, вспомнит и скажет… Грымзу возьмут, и она за собой нас потащит.

– Значит, выполняем заказ, получаем мазуху и сразу сваливаем, – буркнул Труш, утерев пот со лба тыльной стороной испачканной ладони.

– Не семейка, а готовый гадючник, – поделился впечатлениями Сабен, выглядевший пришибленным. – У нас на Беоре…

– У вас на Беоре все хорошо, только жрать нечего, – оборвал его Бугор. – Хватит языками чесать, работаем! Надо закончить с ремонтом раньше, чем управимся с ее внуком, чтоб она заплатила и за то, и за это, а после без проволочек отсюда свалим.

Предпоследней плиткой шоколада Суно Орвехт угостил хорошенькую лоточницу, торговавшую на пристани крабовыми шкварками в бумажных пакетиках, плохо вычищенными бурыми раковинами и сомнительного достоинства амулетами, якобы оберегающими своего владельца от утопления и козней водяного народца. Последнюю съел сам, пока паром неспешно полз через Конский залив. Вряд ли кто-нибудь заикнется о досмотре личного имущества мага, откомандированного Светлейшей Ложей Ларвезы в помощь молонским коллегам, но Орвехт предпочитал не нарушать законы той страны, где ему довелось оказаться.

В Молоне шоколад под запретом. Доброжителей, уличенных в его поедании, подвергают публичному порицанию и осуждают на штрафные работы. Вне всяких сомнений, заграничному экзорцисту, приглашенному для решения наболевшей проблемы, по этому поводу слова никто не скажет. Окружающие сделают вид, что не замечают, как он угощается сей пакостью. Но Суно не имел склонности к эпатажу. Нельзя – значит, нельзя, хотя за компанию со своими коллегами он, случалось, посмеивался над молонскими благоглупостями.

Сойдя с парома на чужой пристани, он извлек из висевшего на поясе футляра командировочную грамоту с болтавшейся на витом шнурке печатью белого сургуча. Таможенные чиновники с ним едва ли не раскланялись. Не подобострастие, ничуть. Страх за своих детей, изъевший людские души до дыр, и отчаянная надежда на избавление.

Экзорцизм предполагалось провести на берегу Пурпурного океана, в малонаселенной области к северу от Паяны, молонской столицы. Орвехт доехал до Паяны поездом, в вагоне первого класса.

Не старый еще маг с бледным суховатым лицом. Коротко остриженные темно-русые волосы гладко зачесаны назад, тонкие губы невесело сжаты, хотя иногда бывает, что их кривит ироническая улыбка – чаще всего грустная. Худощавый, с прямой спиной и длинными чуткими пальцами, какие подошли бы музыканту, он не выглядел человеком физически сильным. Разумеется, это впечатление было обманчивым, поскольку речь шла о волшебнике.

На нем была темно-фиолетовая мантия из дорогого сукна, с вытканным гербом Светлейшей Ложи, а в душе царила презрительная стынь: о проблеме, которую предстояло решить, он знал чуть больше, чем молонские маги удосужились сообщить своим ларвезийским коллегам. Нетрудно, знаете ли, догадаться, откуда у проблемы ноги растут. Эти догадки хорошего настроения Суно Орвехту не добавляли, а шоколада, помогающего воевать с хандрой, у него больше не осталось.

Задерживаться в столице сверх необходимого он не стал и после консультационной беседы с коллективом экзорцистов отправился в наемной коляске к месту назначения. Не напрямик, поскольку почтенные молонские волшебники собирались прибыть туда двумя-тремя днями позже, а сначала на северо-восток, мимо полей, огородов и перелесков, и уж потом, по Приречному тракту, обратно к океану. Он никогда не упускал возможности попутешествовать.

Другой берег Бегоны еле виднелся. По реке проходила граница между Молоной и Овдабой – богатой северной страной, занимающей Овдейский полуостров и небольшой кусок материковой территории. Энциклопедисты и философы единодушно называли Овдабу самым просвещенным и процветающим государством в подлунном мире: она славилась и несравненным качеством своих товаров, и дивно разумными законами – взять хотя бы Хартию Личных Прав или Закон о Детском Счастье, – и безбедной жизнью всех слоев населения, до последнего батрака или фабричного рабочего. Не сказать, чтобы Молона с Овдабой ладили, но военных конфликтов между ними давно уже не случалось.