Зеленый Змий - Лондон Джек - Страница 3

• Предыдущая
• 3/21
• Следующая

— Я боюсь за мозг ребенка. Он сойдет с ума.

И когда я вновь впадал в состояние бреда, то слова эти преследовали меня, и мне казалось, что меня запирали в дом умалишенных, что надзиратели там били меня, а сумасшедшие окружали меня воющей толпой.

Мое молодое воображение получило сильное впечатление от разговоров старших о преступных притонах китайских кварталов Сан-Франциско.

В бреду моем я блуждал глубоко под землею, по тысячам подобных притонов, и страдал и умирал тысячу раз за запертыми железными дверями. Когда же я натыкался на отца моего, сидящего за столом в подземных пещерах и играющего с китайцами на крупные ставки золота, то все мое чувство обиды находило исход в ужаснейших ругательствах. Я вставал на постели, барахтаясь в руках удерживавших меня людей, и ругал отца во весь голос.

…В ту ночь, когда Зеленый Змий властвовал надо мною, никто не спал в тонких стенах дома на ферме. Ларри, лежавший под мостом, не страдал от бреда вроде моего. Я убежден в том, что он спал бесчувственным сном безо всяких сновидений и что пробуждение его на следующее утро было лишь тяжелое и мрачное; если же он жив до сих пор, то, конечно, он не помнит этого случая, до такой степени был он обычный и преходящий. Но мой мозг был заклеймен навсегда этим переживанием; я пишу теперь спустя тридцать лет, а передо мною по-прежнему ясны и отчетливы тогдашние видения, и прежние страдания так же чувствительны и ужасны, как в ту знаменательную ночь.

Я долго проболел и совсем не нуждался в уговариваниях матери избегать Зеленого Змия в будущем. Моя мать вынесла ужасный удар. Она считала, что я поступил очень, очень дурно — вопреки всему ее воспитанию. И как мог я, которому никогда не дозволялось отвечать старшим и который не находил слов, выражающих состояние своей души, как мог я сказать матери, что именно ее назидательные речи были ответственны за мое пьянство? Если бы не теории ее о черных глазах и о характере итальянцев, то я ни за что не взял бы кислой и горькой жидкости в рот. Я рассказал ей истинную подкладку этой постыдной истории только тогда, когда был уже взрослым мужчиной…

Я твердо решил никогда более не прикасаться к вину. Ни одна бешеная собака не боялась воды больше, чем я боялся алкоголя.

Но я все-таки хочу доказать, что опыт, перенесенный мною, как бы он ни был ужасен, не был в состоянии отвратить меня от конечного близкого знакомства с Зеленым Змием. Уже тогда вокруг меня действовали силы, толкавшие меня в его объятья. Во-первых, за исключением матери моей, всегда придерживавшейся крайне строгих взглядов, мне казалось, что взрослые смотрели на все происшествие с известной терпимостью… Насколько я понимаю, никто не видел во всем этом ничего постыдного. Приключение это было немного рискованное, чертовски шикарное, — словом, это был красочный и выдающийся эпизод, внесший разнообразие в трудовую жизнь на печальном, туманном побережье.

Ирландцы, владельцы ранчо, добродушно поддразнивали меня за мой подвиг и хлопали меня по спине до тех пор, пока я не вообразил себя героем. Питер, Доминик и прочие итальянцы гордились моими способностями к выпивке. Нравственность не отворачивала строгого лица своего от пьянства. Даже учитель нашей маленькой деревенской школы распускал нас на вакации в тех случаях, когда он вступал в борьбу с Зеленым Змием и бывал им побежден. Ввиду всего этого нравственных задерживающих моментов совсем не существовало. Мое отвращение к алкоголю было лишь чисто физического свойства. Я терпеть не мог этой гадости.

Я никогда не мог отделаться от физического отвращения к алкоголю, но я подавлял его в себе. Я до сих пор подавляю его каждый раз, когда пью вино. Вкус мой не перестает возмущаться, а вкус хороший показатель того, что полезно для организма. Однако люди пьют не ради влияния алкоголя на тело; они стремятся за впечатлением, производимым им на воображенье; если же алкоголь должен проходить через тело, то тем хуже для последнего.

Однако, несмотря на мое физическое отвращение к алкоголю, самыми выдающимися и яркими точками в моем детстве были посещения питейных домов. Сидишь, бывало, на тяжелом возу с картофелем, ноги затекают от неподвижности, и лошади тихо, шаг за шагом идут по тяжелой дороге между песчаными пригорками; тогда чудное видение сокращало для меня путь. Видение это было — питейный дом в Колме, где отец мой или всякий другой возница непременно останавливался выпить вина. Я вылезал погреться у огромной печки и получал бисквит. Всего лишь один бисквит, но какая сказочная роскошь! Питанные дома были прекрасной выдумкой!..

Мне нравились питейные дома, в особенности же питейные дома в Сан-Франциско. В них имелись самые чудесные лакомства — необычайного вида хлеба и бисквиты, сыр, колбаса и сардинки; это были удивительные предметы питания, которых я никогда не видал в нашем скудном домашнем обиходе. Однажды один хозяин бара смешал для меня сладкое питье трезвенников из содовой воды с фруктовым сиропом. Мой отец не платил за него — хозяин бара угощал меня и в силу этого сделался моим идеалом прекрасного и доброго человека. Я вспоминал и думал о нем в течение многих лет… И еще много лет спустя я боготворил память о нем.

Несмотря на мои два злосчастных опыта, Зеленый Змий оставался вездесущим и доступным для меня и привлекал меня к себе. Питейный дом оставлял глубокие следы в детском воображении… Двери других домов были всегда закрыты для меня; двери же питейного дома были широко раскрыты. И всегда, и везде находил я питейные дома — на больших дорогах и на проселках, на оживленных улицах и в переулках; они были ярко освещены и веселы, теплы зимой и прохладны и темны летом. Да, слов нет, питейный дом был великолепным учреждением!

Когда мне стукнуло десять лет, то семья наша бросила фермерство на ранчо и переехала на жительство в город. И тут десяти лет я начал жизнь в качестве разносчика газет. Это было главным образом потому, что мы нуждались в деньгах. Кроме того, движение мне было необходимо. Я забрался в бесплатную публичную библиотеку и дочитался до полного упадка нервных сил.

…Итак, я в десять лет вышел на улицу в качестве газетчика. Теперь уже я не успевал читать, я был занят беготней и обучался драться, говорить дерзости и лгать. Я обладал воображением и всеобъемлющим любопытством. Любопытство, возбуждаемое во мне питейными домами, было не из последних интересов моих, я часто заходил в эти учреждения.

…В питейных домах жизнь становилась иной. Мужчины говорили звучными голосами, хохотали громким хохотом, и над всем стояла какая-то атмосфера ширины и непринужденности. Тут было интереснее, чем в обычной будничной жизни, в которой ровно ничего не приключалось. Здесь жизнь была оживленная и иногда принимала страшную окраску, когда удары сыпались, кровь проливалась и, расталкивая всех, входили рослые полицейские. Это были великие моменты для меня, у которого голова была полна рассказами о кровавых боях бесстрашных искателей приключений на море и на суше. Когда я ходил по улицам, оставляя газеты у дверей домов, то подобных красочных моментов не встречалось. Но в питейном доме даже пьяницы, валявшиеся поперек столов или в опилках на полу, служили предметами моего удивления и казались окруженными чем-то таинственным.

Надо сказать, что питейные дома были правы по-своему, Отцы города санкционировали их и давали им патенты на продажу. Они вовсе не были теми ужасными притонами, какими считали их мальчики, не имевшие случая, подобно мне, познакомиться с ними. Они, быть может, и были страшны, то есть жуток был огромный интерес к страшному, возбуждаемый ими (а мальчика больше всего интересует страшное и удивительное). Одинаково страшными кажутся и пираты, кораблекрушения и битвы; а где тот здоровый юнец, кто не готов отдать душу за возможность принять участие в таких интересных вещах?

Кроме того, я встречал в питейных домах репортеров, издателей, адвокатов и судей, которых я знал в лицо. Они оправдывали мое влечение к питейному дому, они, верно, также находили в нем то новое и чрезвычайное, которое я предугадывал и ощупью искал. Я не уяснял себе, что это было; но оно должно было существовать, если мужчины собирались там, как жуки, жужжащие над горшком меда. У меня не было горестей, и мир казался очень светлым, так что мне было невдомек, что люди искали там забвенья от утомительного труда и вечных огорчений.

• Предыдущая
• 3/21
• Следующая