Кадын - владычица гор - Никольская-Эксели Анна Олеговна - Страница 11

• Предыдущая
• 11/23
• Следующая

— Ты меня с Очы-Дьереном в крошку хлебную не порубала чуть!

— Простите! — тихо девочка молвила. — Нечисть с пакостью голову мне совсем заморочили. Поворачивать вспять нам надобно. В тупик забрели мы, здесь скалы вплотную смыкаются, вперёд пути нет.

Во мраке, где не видно ни зги на расстоянии вытянутой руки, смыкались отвесные врата ущелья Смерти. Две каменные челюсти захлопнулись намертво, погребя в своём чреве многие сотни заблудших странников.

Поворотила Кадын коня назад, рукоять небесно-голубого томрока[29] в руке правой сжала, семинебесному Ульгеню тихонько молится. Вдруг видит, во тьме жёлтые огни вдали мигают, светятся. Очы-Дьерен верный, как вкопанный, на четыре копыта встал, дальше не движется:

— Чую дикого зверя, хозяйка. Волков хитрых стаю — десятки, а может, и сотни их!

— Отступать нам некуда, — Кадын коню отвечает. — Придётся сразиться нам с волчьим племенем не на жизнь, а на смерть!

— Ну уж нет! — рысёнок пятнистый вскричал. — С меня хватит. Сами заблудились, вам и кашу расхлёбывать! — Сказал так, на уступ крутой вспрыгнул и исчез в ночи. Только его и видели.

— Подлый трус! — в ярости огненно-гнедой конь заржал, на дыбы вставая.

А волчья стая Дельбегенева с матёрым Злыднем во главе меж тем всё ближе. Принюхиваются, присматриваются, хвостами серыми вертят, запах жертвы чуют. Осторожно крадутся, медленно. Добычу лёгкую в тупик ведут, слева и справа обступают, в сердцевину ущелья заманивают, чтоб обратного хода не было. Злыдень клыки жёлтые щерит, слюну вязкую пускает, шерсть на загривке поднял, жути наводит. В самые глаза глядит девочке, гипнотизирует, усыпляет…

И слышится Кадын гул сторонний, отдалённый, неясный. Будто далеко-далеко шершень летит или жук майский. Ближе и ближе неведомый звук тайный становится. И понимает девочка, то песня горловая начинается. Тихо-тихо кай течёт, убаюкивает, пригревает девочку, у костра примостившуюся. Хорошо… Вокруг пастухи сидят, охотники под мохнатым заснеженным кедром у костра яркого. Чай горячий с толканом пьют, трубки с листовым табаком курят. Старый кайчи топшуура[30] струны пальцем трогает, кайларит. Звук струны, из конского волоса свитой, так нежен, что кажется, словно снег у костра от этого струнного звука тает. Протяжно кайчи поёт, подвиги богатырей славит. Льются его слова, словно горная вода прозрачная течёт. Голос то переливчато, как ручей, журчит, то громом гремит, то звенит нежно, будто кукование кукушки весной ранней…

— Проснись, хозяйка! — гнедой конь заржал. — Не время теперь сны смотреть!

Очнулась Кадын от морока, стряхнула с себя дурман, матёрым волком Дельбегеня накликанный, а тот уже тут как тут. В белое горло Кадын нацелился, разбежался, задними лапами от земли оттолкнулся и вверх, точно беркут, взмыл.

Тут и пришёл бы принцессе конец бесславный, как вдруг молния золотая в воздухе густом сверкнула. Прямо в голову матерого Злыдня ударила, и покатился он по ущелью каменистому, завывая дико. А молния всё не отпускает, раз за разом волчару бьёт. И лишь когда волчий вой щенячьим визгом сменился, оставила его златая молния. Убежал Злыдень, меж лапами хвост зажав, уводя за собой обезумевшую от страха стаю. А молния, сотрясаясь и фыркая, на Кадын двинулась.

Глядит принцесса, а это рысёнок её пятнистый. Рыжие глаза неистовством сверкают, из пасти зубастой клок серой шерсти торчит, а в лапе когтистой — ухо волчье.

Поняла девочка, кто спасителем её, золотой молнией, был. Ничего зверю верному не сказала, обняла лишь крепко, а Ворчун хозяйку облобызал троекратно.

Двинулись они из ущелья Смерти в молчании. В молчании до развилки дошли. Каменную бабу в молчании к восходу солнца лицом угрюмым развернули.

— Грядущей зиме студёной быть, — лизнув раненый бок, Ворчун наконец молвил.

— Почему? — Кадын спросила.

— Вконец псы шелудивые распоясались, — отвечал рысёнок, приосанившись. — В прошлом году скромнее были, так и зима прежняя тёплой была. Примета, однако…

Не зная устали, шёл огненно-гнедой Очы-Дьерен через леса густые. На каменные кручи поднимался, в глубокие овраги спускался. Вперёд скакал без дороги прямой, без тропинки извилистой.

К исходу седьмого дня вышел он на край золотой долины, на кайму голубой долины, туда, где весной гуси не пролетают. Там, под мышкой у ледяной горы, стоял маленький, круглый, как сердце, аил. Над верхушкой его белый дым тонкой нитью вился.

— Устал я, — верный Очы-Дьерен молвил. — Передохнуть бы.

— И подкрепиться бы не мешает! — поддакнул пятнистый Ворчун.

— Некогда нам, — Кадын отрезала и бирюзовую узду встряхнула.

На звон бляшек не откликнулся усталый конь, звонко-весело не заржал, не побежал вперёд, стуча копытами.

— Я же говорю, он еле ноги волочит! — рысёнок за друга вступился. — Пожалей ты его, хозяйка!

— Ладно, — смилостивилась Кадын. — Заночуем под дубом столетним, что у кромки аила стоит. Людей не будем смущать, а с рассветом в путь тронемся.

— Побойся Эрлика, хозяйка! — Ворчун вскричал. — Нам в аиле самую мягкую кошму из овечьей шерсти постелют! Самый жирный кусок мяса дадут! Крепкой араки… то есть чая нальют! Принцесса ты, в самом деле, или нет?

— Принцесса Кадын, достославного хана Алтая дочь, десяти лет от роду! — кивнула девочка.

— А раз принцесса, то и пользуйся любовью народной и привилегиями всякими! Вон уже послы к тебе из аила с хлебом-солью спешат, — молвил рысёнок и подбоченился, важность на себя напуская. Как-никак, самой Кадын-принцессы приближённый, зверь ручной.

Сняли плоские шапки люди добрые, алтайские, поклонились до земли принцессе. Красный пояс гостье дорогой повязали и в большой семигранный аил повели. На высокий топчан усадили, шёлковый расшитый халат надели и потчевать стали. Коня с рысёнком тоже не обидели.

Поела Кадын, попила, поблагодарила хозяев хлебосольных и спрашивает:

— Как живёте-можете, добрые люди? В мире ли, в согласии? Не обижает ли кто?

Смолкли люди, только брови, точно тучи, нахмурили. Никто слова сказать не решается. Лишь один старик, сухой, как осенний лист, уста раскрыл:

— Хорошо живём, уважаемая. Молоком бурой коровы кормимся, белых коз на лугах пасём, на буланых конях ездим.

— Вижу я, недоговариваешь ты чего-то, дедушка, — внимательно Кадын на старика посмотрела.

— Не скроешь ничего от тебя, премудрейшая, — печаль очей склонив, вздохнул старик. — Беда у нас приключилась, горе в благословенный наш край пришло. Поселился у горы под мышкой Алмыс-оборотень, кровь сосущий. Чёрные усы его за плечи, как вожжи, перекинуты, борода до колен. Глаза людской алой кровью налиты. Во рту клыки, как у тигра, острые, на лапах когти, как у орла, длинные. Тело всё густой шерстью покрыто, за семь вёрст смердит.

Свиреп и кровожаден Алмыс, пощады не знает он. В лесу на охотников нападает, в аилах — на женщин. Ни стариков, ни детей малых не жалеет. Хватает людей, кровь высасывает, а потом целиком проглатывает. И так он силен, так хитёр, что никто бороться с ним не отважится. Сильнее нас Алмыс! Хитрее нас Алмыс! Ни один алып его не одолеет, ни один шаман его не перехитрит. Терпеть надо, молчать надо… — сказал старик и сомкнул уста горестно.

Но вдруг зашумели люди, запричитали:

— У кого в следующий раз уволочёт дитя чудовище? — плачут матери.

— Кого из нас страшный Алмыс завтра в нору к себе утащит? — дети плачут.

А мужчины молчат, только хмурятся.

— Не слёзы лить надо, не прятаться, — Кадын им говорит. — Расправиться надо с Алмысом проклятым, тогда все без страха жить будут.

А люди ей отвечают:

— Не одолеть нам Алмыса, не избавиться от него. Ведь не птицы мы — в небо взлететь не можем, ведь не рыбы мы — в воде не скроемся. Видно, уж суждено нам погибать от когтей и клыков Алмыса поганого.

• Предыдущая
• 11/23
• Следующая