Нам здесь жить. Тирмен - Олди Генри Лайон - Страница 10

– Ск-клероз, блин. Плавно п-переходящий в маразм. П-предложение имеется. Давай я этих г-герлов выкину – и свои фотки п-принесу. Афганские.

Оба поглядели на стену, где над столом красовалась фотогалерея, созданная совместными усилиями. Упомянутые «герлы» появились год назад не без помощи переменчивого Артура.

– Вроде к-как преемственность п-поколений, – пояснил намерения бывший сержант. – Чтобы знали, шкуры т-тыловые.

– А сверху объявление: «Вас обслуживает ЧП «Ветеринар», – хмыкнул старик. – Есть контрпредложение: обвешать все девками. В современном духе. А самим перейти на нелегалку. Бороды отпустим…

– Фиг им в-всем! – Артур шутки не понял и не принял. – Знаешь, дядя Петя, п-про нас, «афганцев», разное молотят. Психи, блин, ненормальные, кровь по ночам душит, в Афгане младенцев штыками кололи… Г-гады! Хот-тят, чтобы прятались мы, п-по углам т-темным сидели. Не, на н-нелегалку не перейду! И фотки п-принесу, пусть смотрят!..

Он шагнул вперед, как на амбразуру. Рука потянулась к первой из глянцевых красавиц.

– Не спеши! – Петр Леонидович вздохнул, понимая, что не убедит и отговорить не сможет. – Чем Настасья Кински виновата? Фотографии неси, если хочешь, разместим, места хватит.

– Ладно, – неохотно согласился Артур. – Рядом с т-твоими повесим. А Кински – в сторону, п-подальше… Слушай, п-про танк ты рассказывал, помню. А эт-та?

Он дернул небритым подбородком, пытаясь указать направление.

– Эта – редкая. Август 41-го, возле Смоленска. Мы из окружения вышли, и к нам Константин Симонов приехал. А при нем – корреспондент. Фамилия смешная: Трошкин. Он и снимал.

– Сам С-симонов? Который фильм «Живые и мертвые»? – восхитился бывший сержант. – Ух т-ты!

Петр Леонидович улыбнулся.

– Это сейчас он – Симонов. А тогда… Прикатил молодой да шустрый, а полк только-только очередную атаку отбил. Не до интервью было. Ну, он понял, стал стихи читать, мы и отмякли. Хорошие у него стихи. Жаль, их сейчас забыли!

– Значит, ты, дядя П-петя, с сорок первого воевал? Да т-ты герой!

– Значит, – старик поморщился. – Герой… Интендантский лейтенант, прости господи! Портянка налево, портянка направо…

– Только не надо про портянки, Кондратьев! – Лейтенант Карамышев зло дернул щекой. – Знаю я, какими портянками ты занимался. И в корпусе, и раньше, в Коврове. Ох, не достал я тебя до всей этой заварухи, больно верткий ты!

– Не шуми. – Петр осторожно выглянул из-за дерева, прислушался. В лесу было тихо, но он уже знал, чего стоит лесная тишина. – Не достал, говоришь? Можешь сейчас попробовать, первым не выстрелю.

Он отвернулся, чтобы не смотреть на лежавшую в траве «СВТ». После того, что случилось полчаса назад, больше всего хотелось заснуть – прямо здесь, на краю маленькой поляны. А еще хотелось пить, но он помнил: фляга пуста с вечера. Надо было наполнить утром, но они спешили, да и вода во встреченном колодце не понравилась. Мутная, горькая, в пятнах бензина.

Кто мог погубить колодец? Немцы?

На мотоциклистов наткнулись по глупости: на узкой лесной просеке, лоб в лоб. На разведку вышли с рассветом, устали, расслабились. Тихий лес, пустая дорога, ни души вокруг. Петр успел крикнуть, пытаясь предупредить, но очереди ударили в упор, сметая бойцов. Они с Карамышевым уцелели – двое из десяти.

– Дурак ты, Кондратьев! – с чувством выговорил лейтенант. – Делать нам больше нечего, как друг по дружке стрелять. Там, в селе, полторы сотни бойцов, и ни одного командира, кроме нас с тобой. Мы их должны к своим через фронт вывести. И выведем. Ты выведешь!

– Почему – я?

Петр прикрыл глаза, чувствуя, что вот-вот заснет. Нельзя, ни в коем случае нельзя… Его неудержимо тянуло туда, в темную пропасть, где можно ни о чем не думать, не вспоминать.

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг».

– Эй! – Резкий окрик энкавэдэшника заставил вздрогнуть. – Не спи, трибунал проспишь! Спросил, значит, ответ выслушай. Выведешь нас потому, что, во-первых, ты старший по званию, товарищ техник-интендант 1-го ранга. А во-вторых… Везучий ты, Кондратьев. Вот и поделись везением. Авось зачтется!

– Не зачтется.

Петр мотнул головой, заставил себя встать, вдохнуть горячий летний воздух, выбивая заполнившую горло пыль. Нагнулся, поднял «Токаревку», прикинул, сколько осталось патронов.

– Не зачтется, лейтенант. Ладно, пошли!

Над головой сомкнулись зеленые кроны. Легкий ветер обвевал разгоряченные лица, но треклятая пыль не желала исчезать. Она была, казалось, всюду – на траве, в воздухе, на потрескавшихся губах…

11-й механизированный корпус генерала Мостовенко, куда Петр попал в феврале, перестал существовать незаметно, сам собой. Сначала, после того как их подняли по тревоге, они ехали по разбитым проселкам – не на запад, откуда ждали врага, а на юг. Затем повернули обратно, затем… Начались бомбежки. Кондратьев увидел первые брошенные танки – не подбитые, не поврежденные, просто брошенные, с топливом и с полным, нерасстрелянным боезапасом. Три дня назад незнакомый полковник отдал приказ уничтожить уцелевшую технику и уходить на восток мелкими группами. Сутки шли в составе батальона, но оказалось, что батальона тоже нет, нет командира, нет заместителя по политчасти… Командир исчез с концами, а вот куда делся батальонный комиссар, Петр заметить успел – и удивился, где товарищ Могиляй умудрился раздобыть приличный штатский костюм.

Не иначе на горбу волок или ординарца приспособил.

Все эти дни Кондратьев оставался спокоен – странным, «стеклянным» спокойствием. Словно происходящее никак его не касалось и коснуться не могло. Именно сейчас он даже не понял – нутром прочувствовал, что волноваться незачем. Мене, мене, текел, упарсин. Чему должно случиться, непременно случится. Лично с ним, с увязавшимся следом лейтенантом-особистом, взявшим подозрительного техника-интенданта «на карандаш»…

– Ты сказал, не зачтется, Кондратьев. Почему?

Оказывается, лейтенант не пропустил случайно вырвавшиеся слова мимо ушей. Петр покосился в его сторону. Промолчать? А, собственно, зачем?

– Для тех, кто в Москве, мы – мертвые. Или предатели, что еще хуже. Это, как ты говоришь, во-первых. А во-вторых… Ты, лейтенант, в рай попасть надеешься?

Ждал, что возразит Карамышев, спорить станет. Не возразил, иное сказал.

– Я думал, ты, Кондратьев, сразу к немцам перебежишь. Не потому что шпион – не шпион ты. А вот не наш, и все тут. Мы ведь проверили… И про семью твою, и почему фамилию чужую носишь, и отчество чужое. И как на Ковровский завод попал, чьими молитвами.

Петр глядел на лейтенанта не без интереса. С фамилией просто – в автобиографии целый абзац писать приходилось, объяснять про героического опера Кондратьева. А с отчеством…

Молодец чекист!

– И где стрелять научился. Я, между прочим, девяносто из ста выбиваю, но чтобы так… Ты же вроде не из кадровых? И на гражданке в «ворошиловских стрелках» не числился.

Кондратьев пожал плечами. Он и сам удивился. Не меткости, другому. В первые секунды боя – расстрела? – он не решался поднять головы. Но вскоре рука, словно обладая собственной волей, передернула затвор винтовки.

Приподнялся, вскинул «СВТ»…

Ему хватило двух магазинов – почти в упор.

– Почему не арестовали?

– Честно сказать?

Остановились одновременно. Встали лицом к лицу. Петр подумал и аккуратно опустил оружие на траву. Стрелять не придется.

– Если честно, я не дал. Отложил папку с материалом на другой конец стола, а сверху чужой папкой накрыл. Цени, товарищ техник-интендант! Только я не по доброте душевной, не думай.

– Я и не думаю. Предупредили, значит?

Карамышев вновь дернул щекой. Но ответил легко, с улыбкой:

– Должны были? Правильно, выходит, я тебя понял, Кондратьев! Нет, не предупреждали, своим умом дошел. Ведь чего получается? Если верить филькиной грамоте, что у тебя в документах вместо автобиографии лежит, ты не просто в сорочке родился. Не бывает таких везучих, Кондратьев! Никакие Абвер с Сигуранцей тебя не прикроют: не смогут. А поскольку в рай я точно не попаду… Не попаду, верно?