Запах страха. Коллекция ужаса - Джонс Стивен - Страница 52

Из госпиталя меня выписали через два года, и прошел еще один год, прежде чем я смог начать жить обычной жизнью. Мир за это время ушел вперед, на Луну полетели ракеты, мои любимые ансамбли давно распались, но вьетнамская война, несмотря ни на что, продолжалась. Американцы не победили. В этой войне не было победителя, насколько я мог судить. Однако у меня осталась одна вещь, дававшая мне успокоение: фотография, сделанная в тот счастливый вечер, до того как я вышел из игры, и напоминавшая мне о лучших друзьях, каких только может иметь человек. Настало время снова встретиться.

Англия была совсем не такая, как Вьетнам: влажная, холодная, безопасная. За все годы моего выздоровления на связь со мной выходил лишь Джастин, и то всего один раз. Это меня огорчило. Ведь мы по-настоящему дружили, но теперь, когда я действительно нуждался в его поддержке, его рядом не было. Единственное письмо, которое я от него получил, как будто написал не он, а совсем другой человек. Он сообщал, что оставил фотожурналистику и теперь живет с родителями в их старом разваливающемся поместье в Суррее. Но во всех его банальностях сквозила некая тревога, как будто он был напуган. Я не дурак и понимаю, что до него добрался кто-то из разведки. Операция, в которую мы вмешались, была секретной, а у этих ребят долгая память. Меня, возможно, списали со счетов из-за моего ранения. Никто не предполагал, что я снова смогу думать и уж тем более передвигаться. Но Джастина и остальных, видимо, припугнули.

Однажды субботним вечером я приехал к его родителям. Его мать не сразу меня узнала, после ранения я совершенно высох, но, узнав, тепло приветствовала и пригласила в дом.

Она знала, что со мной случилось во Вьетнаме, от моей семьи, и мне пришлось несколько минут рассказывать о своем выздоровлении. Потом я спросил, могу ли увидеть Джастина, после чего она сначала удивилась, а потом заволновалась.

— Кто такой Джастин? — сказала она, напряженно потирая ладони.

Я рассмеялся.

— Джастин! Ваш сын.

Наполненный тревогой взгляд впился мне в лицо.

— У меня нет сына, ты же знаешь, Уилл. У нас с Дереком не было детей.

Я снова рассмеялся, но смех мой утих, когда я увидел, что она совершенно серьезна. Всегда можно определить, если человек прикидывается, особенно когда речь идет о чем-то столь большом и очевидном. Моей первой мыслью было: она его прячет. Должно быть, после угроз разведчиков он скрывается и хочет начать новую жизнь.

— Хорошо, — сказал я, — не буду с вами спорить. Но позвольте показать вот это. — Я сунул руку в старый потертый рюкзак, с которым объездил полмира. За месяцы путешествий фотография истрепалась и помялась. Я протянул ее ей. — Крайний справа.

Бросив взгляд на фотографию, она покачала головой и отдала ее мне обратно.

— Это ты.

Внутри у меня все сжалось, когда я посмотрел на снимок. Она оказалась права. Я был справа в группе из трех молодых людей: Чет, Ален и я. Никакого Джастина. У меня закружилась голова. После ранения я все еще был слаб, и от напряженной работы мысли меня затошнило.

— У меня нет сына, — странным голосом повторила она. И тут ее лицо озарилось новой мыслью. — Несколько месяцев назад ко мне приходил старик с тем же вопросом. Что происходит, Уилл?

Я посмотрел по сторонам, обвел взглядом набитый разными старинными вещами кабинет. Фотографии здесь были повсюду: на мебели, на стенах, на каминной полке. На всех были изображены мистер и миссис Гленденнинг, тети и дяди Джастина, семейные встречи, но Джастина не было ни на одной. Заметил я и фотографию, сделанную во время нашего выпускного в школе. Теперь на ней стоял я один. Зачем бы Гленденнинги вешали мою фотографию в своем кабинете на стене? Это не имело смысла. Когда я об этом сказал миссис Гленденнинг, она заволновалась еще больше.

Я вышел в дождь, терзаемый чувством ужаса и ощущением начавшегося сумасшествия.

Я съездил к отцу, но он тоже не вспомнил Джастина. Ни на одной из моих фотографий его не оказалось. Все упоминания о нем в дневниках, которые я вел в детстве, исчезли. Они не были удалены. Свой почерк я узнал, как и содержание записей, но все происшествия, в которых участвовал Джастин, теперь происходили со мной одним. Джастин как будто и не существовал вовсе.

Охваченный отчаянием, я купил билет на самолет и полетел в Париж, чтобы встретиться с Аленом. Всю дорогу я держал фотографию в потных руках и всматривался в нее до боли в голове. Если бы только Джастин материализовался на своем месте!

Перед тем как самолет пошел на посадку в Орли, я выглянул в окно на крыши Города Света, и, когда снова посмотрел на фотографию, Алена на ней тоже не оказалось.

История повторилась. В квартире Алена и в заведениях, где он любил бывать, никто о нем не слышал.

У меня началась жесточайшая депрессия, продлившаяся месяц. Я все больше склонялся к мысли, что мое выздоровление было ложью и мозг мой поврежден непоправимо. Я старался не думать о том, что происходит, но действительность не отпускала меня ни на минуту. Наконец я понял, что больше не вынесу этого. Чет остался моей последней надеждой хоть в чем-то разобраться.

По крайней мере, он все еще присутствовал на фотографии: мы с ним стоим рядом, положив руки на плечи друг другу. Самый верный способ связаться с ним, решил я, через его работу. Поэтому я позвонил бильд-редактору «Лайфа». Трубку снял раздражительный мужчина, разговаривавший с типичной для ньюйоркцев прямолинейностью. Он сказал, что у него есть номер Чета, и исчез с линии, но, вернувшись со своей телефонной книгой, снова спросил, кто мне нужен.

Я еще раз назвал имя Чета, но на этот раз ответом мне была тишина. Редактор не принимал на работу Чета и даже никогда не слышал о нем. Я попросил секретаря проверить конкретные выпуски журналов, в которых, как мне было известно, публиковались работы Чета, но теперь эти журналы отличались от того, что я помнил, и все снимки в них были сделаны другими фотографами. Я достал свою фотографию и увидел, что теперь с нее на меня смотрит только мое лицо.

Помимо всего, что происходило со мной, меня чрезвычайно беспокоила еще одна вещь: почему только я помнил этих людей? Но нет, это не так, сообразил я. По меньшей мере еще один человек знал их. Он приезжал к родителям Джастина. Наведя кое-какие справки, я узнал, что он также задавал вопросы в Париже и звонил в «Лайф». Ключом к разгадке этой тайны был Ван Димен, и у меня появилось подозрение, что он, возможно, был причиной происходящего. В военной разведке решили спрятать концы и поручили это работавшему на них профессору.

Через какое-то время до меня дошло. Каким-то образом все это было связано с тем, что мы обнаружили в каменном коридоре в самом сердце Железного треугольника. Ван Димен знал, что это. Я думаю, это было ему известно с самого начала. Когда мы бежали от туннелей к вертолету и не могли понять, почему там не было пилотов… Не могли понять, сколько с нами прилетело солдат… Всех их стерли точно так же, как Джастина, Алена и Чета. Мы не могли их вспомнить, потому что они не существовали.

Ощутимая часть моих американских долларов ушла на поездку в аэропорт на старой машине, забитой куриными клетками. Каким-то образом нам удалось проехать по улицам, запруженным людьми, выносящими кровати из богатых домов, сливающими бензин из машин, разбрасывающими конфетти из теперь не имеющих никакой ценности южновьетнамских денег.

Я пробился сквозь давку у ворот аэропорта. Вокруг галдеж, гневные крики, мольбы о помощи. Люди хотят знать, почему их бросают. Военные полицейские, увидев мое журналистское удостоверение, пропустили меня, и я бросился бежать по бетонированной площадке сквозь вонь горючего и оглушительный рев самолетных двигателей, думая о том, когда я исчезну из этого мира, как звезда на рассвете. Почувствую ли я что-то? Прикосновение холодных когтей к шее? Будет ли что-нибудь после этого мгновения? Или же наступит полное небытие и «никогданесуществование»?