Разрушь меня - Мафи Тахира - Страница 5

• Предыдущая
• 5/50
• Следующая

Оздоровленцы обещали все исправить. Но если жизнь при новом режиме немного улучшилась, куда больше людей умерло от пистолетной пули, чем от пустого желудка. И ситуация накаляется.

— Джульетта!

Резко вскидываю голову.

В его взгляде осторожность, беспокойство. Анализирует он меня, что ли?

Отвожу глаза.

Он говорит, прочистив горло:

— Нас что, кормят раз в сутки?

При этом вопросе мы оба невольно смотрим на маленькую щель под дверью.

Я подтягиваю колени к груди и поровнее устраиваюсь на кроватной раме. Если сидеть очень-очень неподвижно, то почти не заметно, как металл впивается в тело.

— А здесь нет системы в подаче пищи, — отвечаю я, ведя пальцем новый узор по грубому одеялу. — Обычно что-то дают по утрам, но в остальном никаких гарантий. Иногда нам… везет. — Глаза сами поднялись к оконной раме, вбитой в стену. Красно-розовый свет сочится в камеру. Новое начало прежнего финала. Новый день.

Может, сегодня я умру.

Может, сегодня прилетит птица.

— Значит, раз в день открывают дверь, чтобы люди сделали свои дела, а если повезет, то нас кормят? Так, что ли?

Птица будет белой, с золотой макушкой вроде короны на голове. Она мелькнет за окном.

— Да.

— А как же групповая терапия? — Он едва сдерживает смех.

— До твоего прихода я не сказала ни слова за двести шестьдесят четыре дня.

Наступившее молчание очень красноречиво — я почти могу потрогать вину, под тяжестью которой поникли его плечи.

— Тебя сюда надолго? — спрашивает он наконец.

— Навсегда. Не знаю, — что-то механическое скрипит/стонет/визжит в отдалении. Моя жизнь — четыре стены упущенных возможностей, бетоном залитых в опалубку.

— А что твоя семья? — В его голосе искреннее сочувствие, будто он знает ответ.

О родителях мне известно только одно: я понятия не имею, где они.

— А ты здесь за что? — говорю я своим пальцам, чтобы не встречаться взглядом с Адамом. Я тщательно изучила свои руки и точно знаю, где каждая шишка, шрам и синяк, испестрившие кожу. Маленькие руки. Тонкие пальцы. Сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы ослабить напряжение. Адам молчит.

Поднимаю глаза.

— Я не сумасшедший, — отвечает он наконец.

— Все так говорят. — Я чуть поворачиваю голову, лишь для того, чтобы покачать ею на долю дюйма. Помимо воли я то и дело поглядываю на окно.

— Почему ты все время смотришь в окошко?

Я не против его вопросов, правда. Просто отвыкла разговаривать. Странно тратить силы, заставляя губы складывать слова, объясняющие мои действия. Никому так долго не было до меня дела. Никто не видел меня достаточно близко, чтобы заметить — я часто смотрю в окно. Никто никогда не обращался со мной как с равной. С другой стороны, Адам не знает что я чудовище мой секрет. Остается гадать, сколько это продлится, прежде чем он убежит от меня, спасая свою жизнь.

Я забыла ответить, но Адам не сводит с меня взгляда.

Заправляю прядку за ухо и, вдруг передумав, спрашиваю:

— А почему ты так пристально за мной следишь?

Его глаза внимательны и любопытны.

— Я так рассудил: меня могли запереть с девчонкой, только если она сумасшедшая. Мне казалось, они придумали для меня новую пытку — посадить в камеру к психопатке. Я решил, ты мое наказание.

— Поэтому украл мою кровать.

Чтобы показать, кто здесь главный. Чтобы застолбить участок. Чтобы напасть первым.

Адам потупился, сжал и разжал кулаки, затем потер шею сзади.

— Почему ты мне помогла? Как ты узнала, что я тебя не обижу?

Я пересчитываю пальцы — убедиться, что все они при мне.

— Да я ничего…

— Не помогала мне или не знала, что я не опасен?

— Адам. — Губы округло сложились в его имя. Я удивилась приятному знакомому ощущению, когда слово скатилось с языка.

Он сидит почти так же неподвижно, как я. В глазах появилось новое выражение, которое я не могу понять.

— Да?

— Как там, в реальном мире снаружи? — спрашиваю я, произнося все тише каждое слово. — Хуже стало?

Боль исказила его четкие, красивые черты. Он справился с собой только через несколько секунд и взглянул на окно.

— Честно? Я не знаю, где лучше — здесь или там.

Я тоже смотрю на стекло, отделяющее нас от реальности, и жду, когда разомкнутся губы Адама, — мне хочется услышать, что он скажет. Но тут мое внимание привлекает уже сказанное — оно мечется в голове, затуманивая чувства, застилая глаза, ослабляя внимание.

— Ты знаешь, что это движение оказалось международным? — спрашивает Адам.

— Нет, — отвечаю я, умолчав, что меня вытащили из дома и насильно увезли три года назад. Получается, меня увезли ровно через семь лет после начала проповедей оздоровленцев и четыре месяца спустя после того, как они пришли к власти. Я не сказала Адаму, как мало знаю о новом мире.

По словам Адама, Оздоровление запустило руки в каждую страну, желая видеть лидерами государств своих ставленников. Он сказал, что необитаемые территории всего мира поделили на 3333 сектора, которые контролируют особые Уполномоченные Лица.

— Ты знаешь, что они нам лгали? — спрашивает Адам. — Ты знаешь, что оздоровленцы кричали — кому-то надо руководить, кто-то должен спасти общество, восстановить мир? Ты знаешь, что они заявили: истребление оппозиции — единственный путь к миру? Ты знаешь все это?

Тут я кивнула. Тут я ответила «да».

Эту часть я помню: возмущение, бунты, ярость.

Глаза закрылись в подсознательной попытке блокировать тяжелые воспоминания, но это возымело обратный эффект. Протесты. Митинги. Вопли о невозможности выжить. Я видела женщин и детей, погибших от голода, стертые в щебенку дома, лунный пейзаж вместо прежних полей, приносящих теперь единственные плоды — разлагающуюся плоть жертв военных действий. Я видела смешанный с землей мертвенно-красный, винно-красный, темно-красный и даже роскошный алый оттенок любимой маминой помады.

Можно сказать одно: все погибли.

— Оздоровление всеми мерами удерживает власть, — продолжает Адам, — пытаясь развязать войну против восставших противников нового режима. Как новая форма правления, Оздоровление ищет поддержку у всех международных сообществ.

Я гадала, где теперь те, кого я видела каждый день. Что сталось с их домами, родителями, детьми? Кто из них уже лежит в земле?

Сколько из них убиты?

— Они все уничтожают. — Голос Адама звучит странно торжественно в этой тишине. — Книги, артефакты, любое упоминание об истории человечества. Они доказывают, что это единственный способ улучшить создавшееся положение. Якобы нужно начать с чистого листа, чтобы не повторять ошибок предыдущих поколений.

Два

стука

в дверь,

и мы оба на ногах, грубо выдернутые в мрачную реальность.

Адам поднял бровь:

— Завтрак?

— Выжди три минуты, — напоминаю я. У нас прекрасно получалось не показывать голод, но двойной стук в дверь моментально лишил нас воли.

Они нарочно морят нас голодом.

— Да. — Его губы сложились в мягкую улыбку. — Не хочу еще раз обжечься. — Воздух колыхнулся, когда он шагнул вперед.

Я осталась сидеть неподвижно.

— Все же я не понял, — тихо говорит он. — За что тебя сюда посадили?

— Почему ты так много спрашиваешь?

Он в футе от меня, я — в десяти дюймах от спонтанного взрыва.

— У тебя очень глубокие глаза, — говорит он, наклонив голову набок. — Такие спокойные. Хочется узнать, о чем ты думаешь.

— Не нужно… — Мой голос дрогнул. — Ты меня совсем не знаешь.

Он засмеялся, и в его глазах заплясали веселые огоньки.

— Не знаю?

— Нет.

Покачав головой, он садится на свою кровать.

— Верно. Не знаю.

— Что?

— Ты права. — Он справился с собой. — Может, я и сумасшедший.

Отступаю на два шага.

— Может, и так.

Он снова улыбается, и мне хочется его сфотографировать. Я готова смотреть на изгиб этих губ остаток жизни.

— Да не псих я!

— Но ты не ответил, почему ты здесь, — упрямо повторяю я.

• Предыдущая
• 5/50
• Следующая