Белый ворон Одина - Лоу Роберт - Страница 3

• Предыдущая
• 3/109
• Следующая

Рассматривая камень Клеппа, я нахожу в хитросплетении узоров и линию собственной жизни. Она стала частью истории нашего Обетного Братства, и даже сейчас, годы спустя, когда время и непогода изрядно сгладили извилины на камне (зато испещрили мое собственное лицо морщинами), я нисколько в том не сомневаюсь. Вот эта линия, к примеру, напоминает мне бешеный галоп коня по имени Хравн — того самого, что мы купили у Толстяка Барди.

О, что это был за конь! Черный, как ночь, ни единого белого волоска, он вполне оправдывал свое прозвище. Имя «Ворон»[1] приклеилось к нему подобно самому лучшему чепраку. Этот жеребец не предназначался для верховой езды, в его задачу входило лишь одно — драться и плодить потомство. Мы и приобрели-то его в надежде, что он породит династию боевых скакунов, тем самым превратив нас из простых всадников в заводчиков великолепных коней. В своих мечтах мы уже видели эти стада, пасущиеся на тучных эстергетландских лугах, которые ярл Бранд выделил нам в землях свеев и гетов — тех самых, что позднее усилиями Эйрика Победоносного преобразовались в Великую Швецию.

Хравн. Само имя этого зверя должно бы было послужить мне предостережением. Однако я слишком жаждал жить в мире и покое на этой первозданной земле. Мне даже думать не хотелось о том, чтобы снова вернуться на восток, к проклятой могиле Аттилы с его серебром. Так что я предпочел думать, будто конь по имени Ворон послан нам богами. Я счел его имя добрым предзнаменованием.

Так же, собственно, как и название дарованных нам владений. Если помните, усадьба наша именовалась Гестеринг, что переводится как Луговина Жеребцов. Чего ж лучше… Подходящее имя для прекрасной земли, раскинувшейся вдоль одного из самых живописных фьордов. Хорошая земля с отличным сенокосом и еще лучшим выгоном.

Хотя, если задуматься, то лежала она на берегу Аустрвегр-фьорда, то есть фьорда Восточного пути. И восточным этот путь назывался не по месту своего расположения, а потому, что вел на восток, в балтийские края.

И как бы ни тщились мои побратимы, но они не могли игнорировать зов Дороги китов, который постоянно доносился до них со стороны фьорда. Ежедневно я видел, как то один из них, то другой подолгу простаивал на галечном пляже. Набегавшие волны плескались у их ног, свежий ветер трепал волосы, а взгляд моих товарищей был устремлен на восток. Туда, где скрывались вдали чужие паруса. Туда, куда они сами мечтали отправиться. Ибо все побратимы знали об огромной куче серебра, похороненной в Травяном море. А ни один северянин, хоть раз ходивший в поход, не сможет долго противиться такому соблазну. Никто, даже я.

Я продолжал мрачно сидеть в своем кресле, уставясь на огонь. Со стороны могло показаться, будто я наблюдаю за домочадцами, но на самом деле я не замечал женской суеты возле очага. Голова моя была занята совсем другим. Я размышлял о камне Братства, которому полагалось бы стоять на одном месте, с годами все больше врастая в эстергетландскую землю. Думал я также о своих товарищах и о том, как горько я обманывался на их счет. Мне казалось, что они успокоились и смирились с мыслью об оседлом житье-бытье. Но теперь стало ясно: побратимы просто ждали, когда будет построен новый «Сохатый».

Окончательно я понял это в тот день, когда мы с Квасиром отправились в горную долину, где паслись по лету наши лошади. Мы ехали по тропе, и я обратил внимание, что Квасир постоянно бросает взгляды в сторону моря. А поскольку глаз У него всего один, бедняге приходилось то и дело изгибаться и поворачиваться в седле. Он смотрел поверх деревьев, которые гнулись под осенним ветром — словно принося нам вассальную клятву. И мне подумалось: вот и все мы, моряки, такие. Мы можем не замечать окрестных полей и лугов — благо те спрятаны за обступившим нас лесом. Можем даже забыть о горном кряже — великодушном великане, который верно служит нам, защищая от пронизывающих зимних ветров. Но невозможно даже на минуту позабыть о море, ведь куда бы мы ни поехали, везде ощущается его пьянящий соленый запах. Вот о чем я думал, пока наблюдал за акробатическими трюками Квасира. Он в очередной раз обернулся и встретился со мной взглядом. Лицо его тут же приняло упрямое выражение, и он поскреб щеку под повязкой, скрывавшей его мертвый глаз.

— Ну да, — пробурчал Квасир, — я люблю море. И что тут такого?

— Ты теперь женатый человек, — напомнил я. — Тебе надо научиться любить землю.

— А я думаю, — строптиво возразил он, — что моей жене придется полюбить море.

Несколько мгновений он хмурился, а затем рассмеялся вместе со мной. Увы, Торгунна была не из тех женщин, кого можно заставить чему-то учиться — если только она сама того не захочет.

Дальше мы ехали в молчании. Путь наш лежал в долину, с обеих сторон обрамленную высокими холмами. Основания холмов густо поросли деревьями, но выше лес отступал, и голые серые вершины ослепительно блестели на солнце снежными шапками. Эта зеленая долина — лучшая драгоценность в наших владениях — никогда не пересыхала в летнее время и использовалась как сезонное пастбище для лошадей. Вот и сейчас я с удовольствием посматривал в дальний конец долины — туда, где сплошной стеной стояли вековые сосны и ели.

Где-то здесь неподалеку пряталась маленькая хижина, в которой летом жили Калк с сыном — рабы, присматривавшие за нашим табуном. Лачуга так удачно схоронилась за изгибом тропинки, что мы бы, пожалуй, проехали мимо, если б не тянувшийся из трубы дымок. Заслышав стук копыт, Калк вышел нам навстречу. Одет он был в кьявал, обычную одежду траллов, которая представляет собой некую разновидность плаща — с капюшоном, но без рукавов. Фактически это два прямых полотнища, не скрепленные по бокам и застегивающиеся между ног на деревянную пуговицу. Подобно всем рабам, Калк носил эти отрепья круглый год (собственно, никакой другой одежды траллам не полагалось) и лишь в самые холодные зимы натягивал на ноги старые сапоги из грубой бычьей кожи.

Он поприветствовал нас коротким кивком стриженой головы и застыл в ожидании, задумчиво почесывая заросший щетиной подбородок.

— А где мальчишка? — поинтересовался я.

Калк откашлялся и хотел было сплюнуть, но потом, видать, вспомнил, что стоит перед своим ярлом, и передумал. Полагаю, ему трудно было привыкнуть к мысли, что такой вот зеленый юнец является его новым хозяином. Честно говоря, меня это не слишком удивляло, за последние годы я успел уже привыкнуть к подобному отношению. Мне не требовалось заглядывать в зеркало, чтобы узнать, как я выгляжу со стороны.

Узкое лицо с коротко подстриженной бородой, голубые глаза и волосы цвета пожухлого папоротника-орляка. Прическа тоже обычная для наших мест: волосы заплетены в косы и стянуты лентой на затылке. Удивляет, пожалуй, лишь телосложение: слишком уж развита у меня мускулатура для 22-летнего юноши. Эти крепкие плечи вкупе с широкой грудной клеткой красноречиво свидетельствуют о близком знакомстве с трудом гребца на драккаре. Добавьте сюда застарелые шрамы на костяшках пальцев (характерные для тех, кому пришлось изрядно поработать с мечом и щитом) и вы поймете: мальчик давным-давно успел повзрослеть и превратиться в бывалого воина. К тому же воина удачливого и богатого, которому довелось немало поездить по белу свету. Иначе откуда бы взяться этому ожерелью из серкландских монет? Серебряные монеты густо нанизаны на кожаный ремешок и завершаются подвеской в виде трех переплетенных треугольников. Это валькнут — символ могущественного Одина. Он считается довольно опасным знаком: слишком уж многие из носивших его преждевременно окончили жизнь по прихоти Одноглазого Бога.

А чтобы завершить собственный портрет, упомяну о предмете своей гордости — прекрасном рунном мече, а также о серебряных кольцах, украшающих мои пальцы. Ну и, конечно же, на шее гривна ярла — витая серебряная цепь с застежкой в виде двух драконьих голов, оскалившихся друг на друга.

Теперь вы знаете, как я выгляжу, и легко поймете, отчего старый Калк раздумал плевать мне под ноги. Он благоразумно проглотил свою вонючую слюну и двинулся нам навстречу, ухмыляясь и кланяясь на ходу.

• Предыдущая
• 3/109
• Следующая