Большие пожары - Аросев Александр Яковлевич - Страница 17

— Ходу, ходу! — послышался знакомый и несколько сиповатый голос.

Варнавин охнул и даже подпрыгнул, как будто бы и на самом деле соскочил с неимоверной высоты.

Цепкие пальцы Петьки-Козыря держали его за рукав:

— Ходу, говорю, ходу, чего ты?!.. — понукнул он, и уже дорогой, в темных улицах, едва переводя дыхание от быстрой ходьбы, пояснил:

— Туда, к богатому дому, там они… Знаю, у меня бумаги… Мы им покажем, если так… К чортовой маме!

Варнавин плохо слышал, о чем молол Петька-Козырь, он понял только одно: нужно куда-то торопиться, чтобы захватить поджигателей. Он бежал плечо в плечо с Петькой-Козырем, оглядывался иногда с большой тревогой на зарево и все беспокоился:

— А ведь подожгут, подожгут наши мастерские, чую, за ними очередь. Эх, поспеть бы только, поймать бы…

Сердце усиленно колотилось. Андрею чудилось, что на их Златогорск протянулась чья-то невидимая рука. Эта рука извивалась в улицах города длинной огненной змеей, она, как черная смерть, уничтожала все на своем пути. Отсечь, уничтожить руку — вот что крутилось в голове и гнало Варнавина вперед.

— Фу-ух, — шумно выдыхнул Петька-Козырь и, обессиленный, опустился на перевернутую вверх дном лодку. — Погоди, Андрюша, — ласково сказал он, задерживая Варнавина, — погоди, надо немножко… это самое… — Он постучал пальцем по лбу, — сварить, это самое, надобно…

— Да ты покажь только, где они твои «эти самые», — торопил Андрей. — Тут, знаешь, как надо: раз-раз, и не копайся…

— Чего раз-раз, — заурчал Петька-Козырь, — с подходцем надо, это тебе не стругалевский обиход. Вот слушай…

И взъерошенный страшным зрелищем пожара, в припадке яростной откровенности, Петька-Козырь придушенным голосом, тыча куда-то в темноту рукой, рассказывал Варнавину о том, как ловко удалось выудить папку с пожарами. Он разулся и предъявил доказательство: сложенную в восьмеро и запихнутую в сапог синюю обертку дела № 1057. Само дело, по его словам, хранилось у Ленки в грязном белье. Петька упомянул даже, как ему долго пришлось голодать за последнее время, объяснил, как хочется ему подработать. В заключение он бил себя в грудь и уже клялся Варнавину обыскать все мышиные норки и разыскать поджигателей.

Слепая ночь бросила густые космы в улицы Златогорска, когда двое людей пришли наконец туда, где, словно снеговая гора, оплетенная белой причудливой вязью решеток из металлических стеблей, похожих на гипнотизированных змей, стоял особняк Струка.

Обойдя кругом здания, Варнавин сказал так:

— Вот это замысловато наворочено!..

— Да-а, — согласился Петька-Козырь, — да-да, чорт его раздери, — повторил он еще раз и хлопнул ладонью по стеблям ограды.

Тихо… В особняке никакого признака жизни. И не разберешь, что это — дом или нелепой формы, невиданных размеров белый катафалк?

Пришибленные домики вокруг — мелкие серые пятна, едва различимые в темноте, они как будто выдвигали, подчеркивали своим убожеством глыбы башен и углов особняка…

Еще раз обошли вокруг здания.

— Хм, — произнес Андрей Варнавин, — может, тут нет никого, а мы шастаем, чорт носит. Что-то мне кажется…

Варнавин шмыгнул носом, и с недоверием покосился в сторону Петьки Козыря.

— Кажется мне, — повторил он, — не заводиловка ли тут какая, а?

Петька-Козырь поймал рукой какое-то кольцо в ограде и, напрягая все силы, старался повернуть его.

— Погоди, — сказал он, когда к нему приблизился Варнавин, — зацепил, друг, мы его сейчас… Давай, помогай.

Они тянули кольцо вниз и в стороны, Петька-Козырь повис всей тяжестью тела, кольцо ни с места.

— Штучка, — буркнул он досадливо.

— Штучка, — согласился Варнавин. — Чорт с ним, с кольцом, махнем через ограду.

— Караул! — вдруг дико завопил позади него Петька-Козырь.

— А-а-а-у-у! — подхватил Варнавин и, ударившись плечом о стену, отлетел в сторону.

Оглушенным ударами, им кто-то крутил руки за спину. Андрей рванулся изо всех сил, но застрял, чувствуя ожог кровавой царапины через всю руку. Улица оживала, подхлеснутая свистками и выстрелами.

— А-а-а, голуби, наконец-то! — услышал Андрей торжествующие возгласы, и, с усилием обернувшись, увидел себя и Петьку Козыря в руках дюжих милиционеров.

В Стругалевке выгорело два квартала. Утомленные пожарные заливали дымящиеся головни. Огонь вылизал все дочиста. Жители, захваченные пожаром во время сна, едва успели выскочить. Они теперь расположились по берегу реки и, собираясь группами, передавали друг другу тревожные слухи.

— У Карп Иваныча старуха сгорела, и сам в одной только рубахе остался…

— Чего там у Карп Иваныча, ты посчитай теперь, сколько народу погибло!

— И скажи, пожалуйста, — подхватил женский голос, — откуда напасть эта? Прямо с неба огонь падает! Вот уж бог наказание посылает…

— С языка у тебя огонь падает, — сердито заметил прокоптелый старик. — Поменьше бы вина жрали…

Но говорившая женщина на старика даже бровью не повела, она кинулась в сторону другой группы погорельцев и вскоре принесла известие о том, что поджигателей поймали на той стороне города.

Широко поднялось утро. Солнце копошилось в легком тумане реки, когда появилась толпа рабочих во главе с кузнецом Климом Величко, направляясь в губисполком.

— Вот они, идут, идут, ведут… поджигателей этих…

— Кого ведут? Что вы, черти!..

В кольце милиционеров, навстречу рабочим, шагали Петька-Козырь и Андрей Варнавин.

Рукав кузнеца дергала плачущая старушка, мать Андрея.

— И чего ты раньше времени душу слезьми мочишь? — уговаривал ее дядя Клим. — Никогда я не поверю, чтобы Андрюха втихомолку сгиб.

Они говорили, а сухое небо дышало радостью жизни, из осенних степей бежал свежий ветерок, игриво ласковый и ароматный…

Г. НИКИФОРОВ

Владимир ЛИДИН

Глава VIII. Разговор в отеле «Бельвю»

В этот год необычайными днями проливалась над городом осень. Золотые россыпи света баюкали его осеннюю тишину, и с фламандским изобилием — рыже и изумрудово — был он засыпан фруктами и цветами.

Уже начался обратный слет с юга на север, в скорых поездах коричневела все чаще нежная смуглость женских и девичьих лиц, а навстречу в осенние отпуска на минеральные воды ехали мужчины с катарами, почками, диабетами и последствиями сентиментальных увлечений.

Тридцать два дня, круглый и лучший месяц, прошли с того часа, когда ужас неотразимо и ватно всосал Берлогу. Что произошло с ним за этот месяц, чей таинственный шахматный ход произвел зловещую рокировку с ним, — неслыханные эти вопросы, бушевавшие в голове репортера, раздирали его в клочки. А, может быть, в самом деле, он болен непоправимо и страшно, и зловещие галлюцинации претворил для себя он в действительность?

Забеленное наполовину окно выходило в сад. В саду огромными кронами подпирали осеннее небо тополя, отвратительные кислые запахи неопрятного человечества, запрятанного в этот же дом — гениальных фельдмаршалов, непризнанных вождей и кротких вдохновенных маниаков — запах их мочи, царственно пускаемой под себя, часы обеда, прогулок и чая — вот, что озарило для Берлоги этот месяц его одиночества. Впрочем, на прогулке однажды увидел он Ивана Кулакова: Иван Кулаков переживал тишину в себе. Дни его озарения кончались, безрадостный сумрак иссушал его своей тенью. Он сидел на скамейке и безучастно смотрел на осеннее, полное ползучих и смиренных облаков, небо. Берлога подсел к нему. Иван Кулаков его не узнал; однако, минуту спустя, сказал он с огромным и мучительным вздохом:

— Незнакомый друг, я погибаю… Человек, которому я мешал, совершил надо мною чудовищное преступление… Я мешал его замыслам, я хотел разоблачить сеть его преступлений, у меня в руках были данные… Он хотел свой опыт испробовать на фабрике Кулаковых, поджечь ее так же, как и десятки других — и вот он меня погубил… Знаете вы, кто он?