Большие пожары - Аросев Александр Яковлевич - Страница 11

— О, господи! Да что же это такое? — заговорило это сооружение из жидкого жира. — Матушки мои! Иван-то Иваныч сейчас милицию привел, говорит — вещи от описи укрываем!

— Где опись? Какая опись?

Валентина Петровна потянулась в кресле, сделав измученное лицо.

— А кто ж его знает, что на него накатило! Ладит одно: опись. Самовар, говорит, вы выносили. А я, действительно, самовар вынесла в сад. Нешто по такой духоте можно чай пить дома! Подите, Валентина Петровна! Ваш муж! Расхлебывать надо! Втемяшится же человеку такое!

Валентина Петровна поднялась с кресла, с томным изяществом протянула доктору руку, как бы говоря: «Вы там тоже понадобитесь», но в это время дверь снова открылась и строгий голос произнес:

— Прошу оставаться на местах! Все улажено.

Все четверо изумленно оглянулись. Иван Иванович, войдя с победительным видом, втащил за собою растрепанного человека с портфелем, в черной огромной кепке и в коричневом в синюю клетку пальто. Человек вошел боком, пошатываясь. Серое, как бы запыленное лицо его ничего не выражало или, вернее, молча кричало об усталости сверх меры.

— Это гражданин Берлога, журналист! В городе пожары. У него сгорел дом. Он будет спать у нас.

Берлога видел сон. Он забрался в любопытную пещеру, всю освещенную зеленоватым светом, в которой волшебно сияли бесчисленные колонны сталактитов. Он шел среди этой колоннады уверенно и быстро. Далекий, слегка верещащий звон слышался откуда-то, и именно на этот звон поспешил Берлога. Он спешил к пробуждению. Его разбудил журчащий звонок телефона, шедший неизвестно откуда. Открыв глаза, с неосознанным, но острым желанием увидеть сгоревшую свою комнату, Берлога с неудовольствием снова сомкнул ресницы. Но телефон верещал, и Берлога повернулся. Оказалось, он спит на кожаном диване, из-под сбившейся простыни лизнула его бока холодная скользкая кожа. Циклопическое кресло с разбросанным одеянием стояло перед самым носом. За ним возвышалось шведское бюро. Над бюро ядовитым зеленым светом, пробивавшимся сквозь портьеру, сияло окно. Телефон верещал. Неслышно открылась дверь; чуть пришлепывая туфлями, вошел на цыпочках, кутаясь в халат, вчерашний чудак. Он нашарил трубку где-то за портьерой, и Берлога услышал его сонный, гнусавый голос:

— У Соломона… Телефон Абрамыч, здравствуйте.

— Началось!

Берлога прыснул и закорчился в беззвучных спазмах хохота.

Разговор был, очевидно, резкий. «Вы сами сумасшедший и дурак, гражданин Прейтман!» — рассерженно крикнул Иван Иваныч и с дребезгом бросил трубку. В том же возбуждении, он резко раздвинул заскрипевшие на петлях портьеры, в комнате победно разлилось позднее утро.

— Стыдно спать так поздно, — сказал Иван Иванович проповедническим голосом и пляхнулся в кресло, на Берлогины штаны. С этого мгновения Иван Иванович уже не покидал нового друга. Он помогал ему одеваться, проводил в уборную, в ванную комнату, и не отлучался от запертых дверей. Неизвестно, когда он успел одеться, но к завтраку в пустую столовую они вошли вдвоем, и Иван Иванович сиял превосходным серым костюмом и желтыми ботинками.

— Печатное слово, — заявил Иван Иванович, прихлебывая кофе, — мне нужно для того, чтобы обличить всю несправедливость моего класса.

Берлога похолодел. Он был как бы в трансе. Липкая духота со вчерашнего вечера навалилась на него, непобедимая и тяжкая.

Когда они вышли из полутемных, пыльных, занавешенных дорогими тряпками комнат на улицу, зрелище совершенно ясного дня нагнало счастливую улыбку на лицо Берлоги. Черный, лакированный, с никкелевым капором радиатора приземистый лимузин Ролл-Ройс повернул с угла и, тихо припадая на рессорах, вздыхая мелодическим гудком, прошел мимо них. Берлога успел заглянуть внутрь, и дыхание у него пресеклось. Элита Струк покоилась на серых подушках. Берлога не чувствовал, что он погиб. Он без сил бросился в этот зеркальный омут. Его затянувшаяся, непривычная оторопь получила имя: Элита. Виденье медленно проплывало мимо. И вдруг ее голова, колеблемая движением автомобиля, как цветок, повернулась, глаза их встретились в упор, и она — счастье тяжело ударило его в сердце — она улыбнулась, наклонила голову в сиреневом расшитом колпачке.

— Пантелеймон! — завопил на всю улицу Иван Иванович и бросился за автомобилем. В заднем окне мелькнула мужская шляпа. Автомобиль, почти не прибавляя ходу, мгновенно выскользнул на Советскую.

Берлога догнал нового приятеля на углу. Он стоял растерянный, и совершенно осмысленное горе горело на его толстом лице.

— Ах, мой брат с этим дьяволом!.. И я сам виноват… Нет, мне нужно печатное слово!

Так, каждый со своими мыслями, добрались они до редакции. После ослепительно-яркой улицы полутьма помещения показалась Берлоге непроглядной. Запах табачного дыма и дух сенсаций — свежей типографской краски — неистребимо жили здесь. За капитальной стеной мягко и мощно погромыхивали машины, Берлога по звуку узнал: две американки и вторая — «плоская». Разрежаясь в глазах Берлоги, полутьма превращалась в знакомые предметы — столы, стулья, шкафы.

Неожиданно из самого темного угла вышла напудренная, накрашенная, в осеннем пальто, отороченном мехом, женщина, с фиолетовым лицом, страшная, как душа никотина, жившая в этих прокуренных стенах. Ленка-Вздох протянула твердую, как валек, руку в нитяной перчатке и спросила деликатно-сиплым голосом:

— Вы — гражданин Пещера?

И вдруг, взглянув на Ивана Ивановича, замерла с открытым ртом.

Она высвободила руку и быстро вышла на улицу. Берлога видел, как тень ее мелькнула по широкому занавешенному окну, услыхал сзади тяжелые шаги, мимо него, как кабан, протопал Иван Иванович, стеная:

— Елена! Изверг мой!

Резко задребезжала дверь, и ошеломленный Берлога остался наедине с тихим погромыхиванием машин за стеной.

СЕРГЕЙ БУДАНЦЕВ

Леонид ЛЕОНОВ

Глава V. Плохие последствия

«Сверхъестественно глупо!» — вяло решил Берлога, опускаясь в кресло, которое так и подхватило его, точно и оно было в заговоре со всеми. Голова отказывалась работать и лишь попусту обременяла плечи. Работали и суетились одни лишь берлогины руки, беспокойные репортерские руки. Он сам с изумлением заметил в руках своих редакционный блок-нот, по которому торопливо бегала его автоматическая ручка. Подозрительно поднес он блок-нот к самому носу, но ничего не смог разобрать. Сумерки давно уже втекли в комнату, а светлые квадраты электрической рекламы от противоположного дома циклопическими сооружениями располагались по мебели и пыльному полу. Берлога подбежал к окну, не отрывая от блок-нота глаз, и вдруг дико отшатнулся.

«Берлога, Берлога, Берлога. Сошел, сошел, сошел. С ума, с ума, с ума. Баста, баста, баста» — так было написано на листке со всевозможными вариациями почерка.

Именно злость и воротила Берлогу к яви. И вдруг он понял, что уже не утро, а ночь; что ему предстоит делать недельную сводку фашистских зверств; что в шесть его напрасно ждал зубной врач, а в семь — некая девушка, непритворным целомудрием которой заинтересовался с некоторого времени любвеобильный репортер; что в половине восьмого начался в его отсутствии шахматный турнир; что у него украли самым непостижимым образом целые полсутки и теперь секретарь наверняка глаза ему выцарапает за безделье; что он ужасно хочет есть, и что все это до необыкновенности глупо.

Он рванулся комком в дверь и вот уже несся вниз по лестнице, полутемной от казенного света, засоренной обрывками типографской бумаги. Впрочем, дорогой он ухитрился закурить, чтобы хоть немного заглушить позывы голода.

Дневные занятия в редакции кончились, вечерние еще не начинались. Запоздалые содрогания ротационки из нижнего этажа, словно запертого в подвале игуанодона, оживляли мрак лестницы. Берлога несся, перескакивая через ступеньки, когда его остановил на пути странный шопот голоса, еще не совсем заглохшего в его ушах. Кто-то говорил с кем-то по телефону, на лестничной площадке под самым Берлогой.